Футляр для музыканта

– Да, парню не позавидуешь. – Науйокс присвистнул. – Наверное, знай он, что его ждет, он бы предпочел оказаться на дне Ла-Манша. Это все равно что смерть. Он перестанет быть собой. Забудет свой дом, своих родных и близких, всех, кого он любил, кто был ему дорог. Забудет даже родной язык. Превратить знаменитого джазового музыканта, талантливого человека в какого-то заурядного сталинского начальника. Даже у меня это вызывает сочувствие, хотя с чем только ни приходилось сталкиваться за эти годы. Неужели Маренн позволит все это? Не думаю, что Кальтенбруннеру удастся все это провернуть в обход нее. А она возмутится, я уверен. И привлечет на свою сторону Шелленберга. Как обычно, – Алик многозначительно посмотрел на Скорцени.

– Это не исключено, – Скорцени опустил голову. – Но неизвестно, чью сторону на этот раз займет Гиммлер.

Желтая бабочка между оконными рамами лежала, распластав крылья. А за окном крупными хлопьями падал снег. Деревья в саду стояли неподвижно, укутанные в снежные покрывала. Утреннюю тишину нарушали редкие крики ворон, которые, перепрыгивая с ветки на ветку, стряхивали снег, и он беззвучно опадал на землю. Подойдя к окну, Маренн отодвинула тяжелую фиолетовую штору и наклонилась к стеклу, рассматривая бабочку.

– Она залетела сюда случайно в ясный летний день, когда окно было открыто, – произнесла она негромко. – А вылететь уже не смогла. Так и осталась здесь – напоминанием о лете в холодный зимний день. Это могло быть совсем недавно, прошлым летом, когда Женевьева мыла окна в моей детской комнате, а могло быть и давно, еще тогда, когда я была ребенком, просто я этого не заметила. Как ты думаешь? – она повернулась к Рауху. Он стоял за ее спиной, глядя на заснеженный сад.

– Я сомневаюсь, что этой бабочке столько лет. – Фриц пожал плечами. – Она давно бы истлела. Скорее всего, запорхнула осенью, где-нибудь в сентябре.

– Ты прав, конечно. – Маренн улыбнулась и прислонилась виском к его плечу. – Но хочется думать, что это посланница из моего детства. Жаль, что Отто запретил зажигать свет в целях маскировки. Я бы хотела показать тебе мои детские рисунки и фотографии Штефана, когда он был совсем маленьким. Женевьева все заботливо хранит. А я помню каждую царапину на старинной мебели, которую я оставила, играя, и за которую моя воспитательница австрийская графиня Гизелла Шантал меня ругала. Правда, обычно недолго.

– Твоя домоправительница всерьез испугалась, когда к ней в дом вдруг ввалился целый отряд «американцев», разговаривавших по-немецки. – Раух повернул ее голову к себе и, глядя в прозрачные зеленоватые глаза, убрал темный локон, упавший ей на щеку. – По-моему, она до сих пор еще не пришла в себя от нашего визита, хотя и старается не показывать вида.

– Да, для Женевьевы это была неожиданность, – согласилась Маренн. – Но ее семья живет в этом доме не один век, столько же практически, сколько здесь живут и Монморанси, а это, считай, еще с царствования короля Людовика Четырнадцатого. Они привыкли ничему не удивляться. Эта привычка передается у них по наследству. Женевьева знает, что я нахожусь сейчас в рейхе, и вполне отдает себе отчет, что, когда по соседству с нашим домом расположился штаб американского генерала, я не имею возможности заранее предупредить о ее приезде из Берлина.

Она сделала паузу. Затем, отстранившись, повернулась, глядя ему в лицу. Спросила прямо.

– Отто сказал, ты будешь изображать пленного и постараешься добиться того, чтобы тебя доставили на допрос к самому Эйзенхауэру. Цилле изготовил взрывчатку, которую ты спрячешь при себе и используешь в подходящий момент. Это значит, что ты, – она запнулась. – Ты не успеешь, – длинные темные ресницы дрогнули, она никак не решалась произнести вслух мысль, которая отчаянно ее беспокоила.

– Ты хочешь сказать, не успею уйти, погибну вместе с американским главнокомандующим? – спросил он мягко, облегчая ей задачу. – Признаться, это не исключается, конечно, – добавил он осторожно. – Но я постараюсь, Мари, тебя не расстраивать, – он усмехнулся.

– А что это за взрывчатка, которую изготовил Цилле? – спросила она. – Отто сказал, главное, чтобы она не оказалась рядом с электричеством. Но это же невозможно обеспечить. В штабе Эйзенхауэра предостаточно электрических приборов.

– Да, взрывчатка может среагировать на электрический разряд, – согласился Раух. – Ну, например, на удар молнии. Однако сейчас зима, и грозы не предвидится, – попробовал пошутить он.

– А если перепад напряжения и перегорит лампочка, – Маренн внимательно посмотрела на него. – Это же тоже электрический разряд.

– Ничто не исключается. – Раух осторожно прикоснулся пальцами к ее плечу. – Однако не думаю, что, как только я окажусь в штабе Эйзенхауэра, там сразу же станут взрываться лампочки. И если мне удастся попасть в кабинет генерала, будь уверена, я не стану ждать, когда у него что-нибудь перегорит. Мне, собственно, не о чем с ним беседовать. Я выполню свою задачу и вернусь назад.

– Однако всегда есть место случайности. Это риск, – возразила Маренн. – Лампочка может перегореть случайно. Или вообще отключат электричество. Или что-то испортится на линии из-за снегопада. Снег-то все идет, – она указала взглядом на окно. – Он прилипает к проводам…

– Война – всегда риск. Мне странно, что это приходится объяснять тебе, – Раух покачал головой. – Если бы еще фрейляйн Джилл, к примеру.

– А где будет спрятана взрывчатка? – спросила она все так же напряженно.

– На рукаве за пуговицей. Даже обыскивая меня, американцы ее не найдут, ведь руки при обыске мне придется поднять вверх. Это очень маленькая капсула, но она обладает большой разрушительной силой.

– Как же она взорвется?

– Очень просто – упадет на пол, – ответил Раух невозмутимо. – Пуговица случайно оторвется. Такое бывает. И американская армия останется без главнокомандующего. Ну, хотя бы на какое-то время. Даже если Эйзенхауэр и спасется, он получит ранения. А его штаб будет разрушен.

– А если эту пуговицу оторвут случайно, когда будут обыскивать тебя? – спросила Маренн с затаенным страхом.

– Я же сказал, при обыске я подниму руки вверх. Конечно, они могут и запретить мне сделать это. Могут, теоретически, – Раух пожал плечами. – Но не думай, что пуговицу так легко оторвать. Во всяком случае, болтаться она не будет. Хотя еще раз повторю: на войне не исключается ничего. Тогда заряд сработает в руках у того, кто оторвет пуговицу. Эйзенхауэр, скорее всего, не пострадает, но штаб все-таки получит повреждения, возникнет паника. А в сложившейся ситуации это тоже неплохо.

– А ты уверен, что тебе удастся выбраться оттуда?

– Я уверен только в том, что я выполню приказ, в каких бы обстоятельствах ни оказался, – ответил Раух твердо. – А вот насчет того, чтобы выбраться, у меня такого приказа нет, – в его голосе прозвучала горькая ирония. – Это уж как получится. Но я обещал тебе, я постараюсь.

– В этом доме легко заблудиться – столько комнат!

В коридоре послышались шаги и цокот собачьих лап. Дверь в комнату открылась. Айстофель влетел в бывшую детскую спальню Маренн и, виляя хвостом, подбежал к хозяйке, лизнув руку. Маренн наклонилась, гладя его между ушами. Вслед за собакой на пороге показался Скорцени.

– Даже если жить здесь с самого детства, все комнаты не обойдешь.

Чуть наклонив голову, оберштурмбаннфюрер вошел внутрь.

– Зачем твоим предкам так много залов? – спросил он иронически. – Что они здесь делали? Трудно представить себе семью, которой потребовались бы все эти комнаты.

– Они вовсе и не требовались, – ответила Маренн, присев на корточки рядом с собакой. – Для жизни, я имею в виду, вполне обходились несколькими помещениями. Но в те времена, когда строился этот дом, его размер свидетельствовал о благосостоянии, о могуществе рода. Все имело значение – и как далеко от королевской резиденции. А мы, как ты видишь, очень даже близко – можно сказать, через дорогу, и уж, конечно, количество этажей и комнат. Что же ты тогда скажешь о замках с огромными стенами и могучими башнями. Мой замок в Марселе в последний раз, если мне не изменяет память, штурмовали во время междоусобицы чуть ли не в десятом веке. Но с тех пор никому не пришло в голову его перестраивать. Это символ власти феодала, его могущества и близости к сюзерену.