Страница 35 из 38
Я слышу твой кашель, вижу, как ты прижимаешь к губам кружевной платок и бессильно присаживаешься на кровать. Даже не догадываешься о моём присутствие или просто притворяешься?
— Господи, найдётся ли милость к порочной дочери, что Вы сами обрекли на чистосердечную любовь. Предписана ли она была мне?
Голос твой стал совсем хрустальный, создаётся ощущение, что вся грация и тонкость его готова сломаться в один момент. Ты вытираешь кровь со своих губ и улыбаешься. Как же я хотел бы забрать твою боль, моё солнце.
— Уже весна подходит к концу и сад, хранивший загадку жизни моей, неужели не зацветёт? Заберёшь ли ты душу мою, даже не позволив в последний раз взглянуть на нежную сирень? Исчезнет она и от меня не останется следа. Если бы только могла я быть близко к сердце его и знать, что он ждёт. Нет, право, не могу я забыть его. И прятала я горе в душе, но чем дольше оно предавалось сну, тем больнее оживало. В эту ночь я вспомнила всё, — как брал он мою ладонь в свою, как разделял со мной вечера, как боялся своей улыбки. И он меня любил, я знаю. Он обещал ждать меня, но ждёт ли?
Я поймал на себе твой взгляд, но ты даже не нахмурилась. Неужели тебе совершенно не стыдно говорить о чувствах к нему в моём присутствии? Боже! Действительно ли мила твоему сердцу смерть, если знаешь ты, что ждёт он тебя? Мой ангел, совершенно нет в тебе жалости или ты просто слепа?
Я люблю, Элли. Я всегда был тем, кто любил тебя. Но заключается ли моя ошибка в том, что я никогда умышленно не причинял тебе боль? Может, неправильны мои чувства? Разве был я хуже его?
Я должен сказать правду тебе правду. Обязан был сказать раньше, но как? Я и уст не могу разомкнуть, когда в голове моей всплывают детали нашего с ним разговора. Он отказался от тебя, Элли, отказался, даже не задумавшись на мгновение. Но ты ждёшь, ты веришь, ты улыбаешься. И мой язык опять не слушается меня.
— Мой милый друг, подойди ко мне.
Я обязан был совладать с собой и остаться на месте, во мне должна была остаться хотя бы капля достоинства, но как только зелёный взгляд теплеет, я послушно присаживаюсь рядом с тобой.
— Мой друг, — твоя рука покоилась в моей, и вся душа моя содрогалась от трепетного восхищения, но вдруг во мне появился страх огорчить тебя, — Мой милый друг, вчера я долго стояла возле реки одна. Она так благословенно журчала, так спокойно было сердце моё в это время! Исчезло всё житейское и видела я лишь голубое небо с белоснежными облаками, — ты ещё сильнее прежнего сжимаешь мою ладонь, но делаешь это с такой заботой, с таким волнением, словно держишь руку родного брата, — Меня часто печалит моё отражение. Я вижу всю мою ничтожность пред тобой, мой драгоценный друг. Знаю, что я не достойна даже просить тебя о чём-то, но чувствую, что конец мой близок.
Я видел, как глаза твои начинали блестеть, как в них набиралась горечь. Неужели можешь думать ты, что я так сильно тебя ненавижу, что я презираю тебя?
— Останься со мной. Я хочу видеть тебя в последние минуты своей жизни, хочу ощущать тепло твоих ладоней, мой друг.
— Мой ангел, разве не были мы счастливы? — ты удовлетворённо прикрываешь глаза, и голова твоя находит покой на моём плече, — Помнишь, как мы в ночные часы бродили по саду, вслушиваясь в шелест листьев, как улыбался я, когда ты говорила мне о звёздах, как смеялась ты, слушая про мои чудные сновидения?
— Как могу я забыть?
— Как внимала ты слова любви моей, краснела, прятала лицо, как подолгу гуляли по берегу моря, восхищаясь его красотой… как воспитывали мы нашего маленького ангела? Могли ли мы быть несчастны, когда она делала свои первые шаги, когда звонко смеялась, когда ленилась, отказывалась учиться?
И ты уснула на моём плече, возможно, в последний раз. Ты не слышала моих слов, не чувствовала, как заботливо я прижимал твоё тонкое тельце к себе, но я был рядом. Я был один на один с мыслью, что ты больше не проснёшься. И если этот миг будет последним моментом, когда я могу чувствовать твоё тепло, он навсегда останется в моей памяти. На твоей могиле не будет стоять камень: он слишком холодный для тебя. Я посажу на ней сирень.
Конец POV Джентиле
***
Как только Фролло упал на спину, его позвоночник словно молнией пронзила тугая боль. В глазах его темнело, а тело и вовсе отказывалось подчиняться. Подобной боли он не испытывал никогда в своей жизни, если место, в котором он находился, все ещё можно было назвать частью его существования. Всё его тело словно загорелось огнём, мышцами вдруг завладели судороги и он трясся, словно в агонии, чувствуя как тысячи игл бежали внутри по жилам, впиваясь в каждый миллиметр бледной кожи. От каждого вздоха перед глазами сгущалась темнота, но мужчина уже не чувствовал страх. Стоило ему лишь на мгновение прикрыть глаза, как он оказался среди колоколов, в убежище горбуна. Он вновь слышал всхлипы своего пасынка, вновь за стенами собора раздавались крики возмущённой толпы, вновь видел перед собой каменный потолок и вновь боль постепенно отступала, освобождая его тело. Судья устремил взгляд на тёмные, шероховатые камни, холод которых он сейчас прекрасно ощущал всем своим телом. С большим старанием мужчина пытался вспомнить, в который раз он падал с собора, но с каждым разом, вопреки известному выражению: «Человек привыкает ко всему», боль становилась всё невыносимее. Должно быть, всё началось с момента, когда судья принял решение вонзить кинжал в спину воспитанника. Клод не мог вспомнить в который раз говорил с Квазимодо, сжимая в ладони ручку лезвия, в который раз видел Эсмеральду, лежащую без сознания на руках горбуна. Количество повторений уже зашло далеко за простой счёт. Всё начиналось именно здесь, на этом каменном полу и заканчивалось падением с собора, несущим с собой невыразимую боль. Первое время он верил в то, что сам Господь дал ему второй шанс закончить начатое праведное дело. Но вскоре повторы стали ужасно раздражать судью, разжигая в нём ещё больший гнев, ведь чтобы он не делал, конец всегда был один.
И лишь сейчас, спустя столько лет, его пронзило воспоминание о собственной жестокости, об убийственной и неудержимой ярости. Клод твёрдо решил, что никакая сила больше не заставит его подняться на ноги, но дело было вовсе не в благородстве или благоразумие, ему просто не хотелось вновь терпеть поражение. Однако, как это часто бывает, данные самим себе обещания, очень быстро забываются.
Взгляд мужчины привлек странный предмет, лежащий не так далеко от одного из колоколов. Неизведанный объект хоть и был совсем небольшим, но издавал приятное свечение: вокруг него плясали синие огоньки и потрескивало бесчисленное множество ярких искорок.
Уже спустя несколько мгновений Клод держал в руке серебряное кольцо, которое, кажется, сам и швырнул в «Фа-диез» где-то на десятом повторе, когда обвинил во всём случившемся Элисон. Если бы она не ушла, всё могло сложиться по-другому. Он держал бы её близко к сердце, а она шептала бы ему самые сокровенные тайны, была бы целиком в его власти. Она могла бы кружиться босиком по зелёной траве в его саду и также заразительно смеяться, наполняя его душу благоговением. Фролло слишком часто вспоминал девушку, всё старался удержать её образ в памяти. Она нужна была ему сейчас.
Он медленно провёл ладонью по серебряному кольцу, бережно поглаживая кончиками пальцев прохладный металл.
— У вас кончики ушей покраснели.
В одно мгновение внутри судьи все сжалось, а сердце, казалось, рухнуло вниз, замерло, и застучало с новой силой. Это без всяких сомнений была Элисон. Она стояла по правую сторону от него и так по-детски улыбалась своей наивной улыбкой. И он ринулся к ней, совершенно не переживая о то, что она может подумать о нём, что кто-то сможет увидеть его таким беззащитным в объятиях юной девушки. Фролло прижимал к себе хрупкое девичье тельце, пытаясь надышаться запахом её волос. Он крепко обвил руками её талию, чувствуя, что вся жизнь его была в ней, что только она была нужна ему сейчас.
— Элли, моё сердце, боже…