Заслон
(Роман)

«Любить важнее, чем быть любимым, — размышлял он, распрощавшись с нею и глядя на мерцающие в Сахаляне огни. — Было бы чудом, если бы такая удивительная девушка полюбила такую серую заурядность, как я. Ее любовь нужно заслужить — это величайшее счастье…»

Неожиданно вернулся из Читы Колька. Он ехал домой с опаской: как рассказать старшему брату, что испугался военной дисциплины, скудного пайка, холодных, нетопленых общежития и классов. Мальчишка еще в дороге решил ни в чем не перечить Алеше, учиться хорошо и жить так, будто его и нет на свете.

Алеша встретил братишку насмешливым прищуром светлых глаз:

— Дезертировал? — спросил он не то в шутку, не то серьезно. Посиневший от стужи Колька промолчал. Он сам сходил в школу и договорился, чтобы его приняли в тот класс, из которого он выбыл в связи с отъездом. Он вступил в комсомол. Даже рыбная ловля была для него теперь не просто забавой: рыба шла уже не на утеху хозяйкиному коту, а стала немалым подспорьем в их скудном рационе.

«Шелковый стал, — писал про него Евгению в Хабаровск Алеша. — Как-никак, а нашему Николаю шестнадцатый год».

Комсомольцы города готовились к антирелигиозному карнавалу, намереваясь приурочить его к пасхе. Но тут произошли события, которые нельзя было оставить без внимания. У старичков Казанцевых, на углу Иркутской и Садовой обновились иконы. Два дня спустя прошел слух, что на всех городских церквах обновились кресты, а в Будундинском мужском монастыре, за Зеей, сами по себе зазвонили колокола.

— Кайтесь, православные, кайтесь! — завопили с амвонов попы. Духовенства явно било на то, чтобы в страстную субботу молодежь оказалась не в клубах, а в домах божьих.

Мацюпа позвонил по телефону Шуре Рудых:

— Вывесь афишу, что сегодня антирелигиозная лекция. Докладчика я пришлю.

Секретарь Центрального райкома комсомола запустил пальцы в свои густые волосы, а через минуту, поручив ребятам писать афишу, помчался домой сказать матери, что вернется поздно, да, кстати, и пообедать.

Возвращаясь в клуб, он еще издали увидел красочную афишу и успокоился: народ валом валил в широко распахнутую дверь. Шла не только молодежь, но и пожилые. В тесной комнатушке за сценой Шуру уже ожидал агитпроп облкома Алексей Гончаров, недавно вернувшийся с фронта, где он редактировал фронтовую газету забайкальский «Красный клич», и работавший теперь в областной газете.

Через минуту Гончаров стоял на сцене в накинутой на плечи армейской шинели и щурил в зал свои серо-голубые глаза. Он показал в улыбке свои сахарные зубы, передернул плечами, поправляя сползавшую шинель, и сказал негромко:

— Отец и мать мои были неграмотными, — необычное начало настораживало, каждый второй из сидящих в зале то же самое подумал и о своих родителях. — Они были совершенно неграмотными, — уточнил Гончаров. — Но они видели, что грамотным, или, как говорил отец, «ученым» людям жилось легче, и решили во что бы то ни стало дать мне образование…

Шуру позвали к телефону. Он сразу же узнал хрипловатый и как будто недовольный голос Мацюпы:

— Ну как, народ собрался?

— Полон зал. Слушают внимательно.

— Ладно, пускай слушают. У меня к тебе, Рудых, разговор. Ты меня слышишь?

— Слышу! Слышу! — обрадовался Шура, — Как будто ты здесь рядом!

— Очень хорошо, — хмуро одобрил Петр. — Так вот тебе задание… — он помедлил, будто припоминая. — Ты про «Детское общество» слышал? У меня тут матерьялец любопытный обнаружился. Весной восемнадцатого года, когда Амурская республика была, Мухин распорядился организовать в городе шесть детских площадок. Чувствуешь?

— Ну чувствую, — неуверенно отозвался Шура.

— А ты слушай и не перебивай. Это лучше бы не по телефону, да у меня тут… Площадки были при Народном доме, при детской библиотеке, в городском саду, в саду Туристов, в саду Охотников и при школе имени Ломоносова, это в Горбылевке… Ты меня слышишь?

— Да слышу, слышу, — опять заверил его Шура.

— Ладно, сейчас иду. Это я не тебе, Рудых, это меня на совещание зовут. Так вот, площадки эти были оборудованы, и при них были гимнастические городки. На площадках, понимаешь, ребятишек учили сокольской гимнастике, дорожки плести из телеграфных лент, вышивать стебельком. Еще собачек они лепили из глины, рисовали. Вообще, развивались… А куда это все подевалось, ты об этом не задумывался, Рудых?

— Нет, не задумывался, — честно признался Шура. — Куда подевались собачки из глины, я не задумывался. Может, раскисли под дождем?

— Сказано, не перебивай! — вспылил вдруг Петр. — Остряк какой нашелся, я тебе не про раскисших собачек, а про живых детишек. Куда наши детишки летом будут бегать? Чем их займем? Весна-то не за горами! Бойскауты не сегодня-завтра заголятся. Я сегодня городским садом поинтересовался, так там от площадки синь-пороха не осталось. А ребенок любит, чтобы гужи, горки там разные, мячики, понимаешь?

— Понимаю, — все еще ничего не понимая, подтвердил Шура.

— Да бегу, бегу, не разорваться мне надвое! — крикнул сердито его собеседник и заторопился. — Ты завтра в Охотничий сад прогуляйся, посмотри, как там и что. Да с собой кого-нибудь прихвати, лучше деваху какую-нибудь — они в этом деле больше нашего смыслят. Потом мы все соберемся и потолкуем, чтобы наши детишки… да не рви ты из рук трубку… Сам иду, Руд… — Звякнул звонок отбоя. Шура неудержимо расхохотался, представив себе молчаливого обычно Петра, обеспокоенного судьбой «наших детишек», в то самое время, когда их отцы ждут его на какое-то совещание, а он, наверняка, и пообедать-то не успел, и скудный ужин будет у него нескоро.

«Наши детишки» — трудно представить, что у этого увальня будут когда-нибудь свои дети, что он может полюбить и быть внимательным и нежным к кому-то другому, когда так безразличен к самому себе. Наши детишки… Но кого же взять завтра в Охотничий сад? Петро сказал: «Лучше деваху». Легко ему сказать. Но если я пойду один и чего-нибудь недосмотрю, он с меня шкуру спустит. А что это он говорил про стебелек? У кого бы узнать, что это за штука? Шура вышел в коридор и столкнулся с Рыжей.

— А, ты здесь, — обрадовался он. — Послушай, ты знаешь, что такое стебелек,?

— Сам ты стебелек! — фыркнула Рыжая. — Как думаешь, он когда-нибудь кончит трепаться? — кивнула она головой на приоткрытую в зал дверь.

— Думаю, что кончит, — ответил серьезно Шура и посмотрел на девушку. Обрамленное крупными кольцами густых и ярких волос, лицо ее матово белело в полутемном коридоре. Под тонкими темными бровями влажно поблескивали черные круглые глаза.

— А тебе что, не нравится доклад? — осторожно спросил он. — Ведь слушают же другие.

— Ну и пусть слушают, а я чуть не заснула.

Он знал, что она училась в церковноприходской школе, что выросла в монастырском приюте, но когда однажды заговорил с нею об этом, она только повела плечами:

— Вот еще, если я рыжая… — и убежала, и была весь вечер бесшабашно веселой, с неугасающим в глазах недобрым огоньком.

«Вот перец, да еще красный», — подумал тогда Шура и стал думать о ней что-то уж слишком часто.

Рыжая глянула мимоходом в зеркало и пошла к двери: большая, сильная, неслышно ступая подшитыми валенками.

— Послушай…

— Ты, кажется, что-то сказал? — обернулась она.

— Видишь… видишь ли, — заторопился Шура. — Тут поручение одно: нужно обследовать сад Охотников. Надо посмотреть, что осталось от детской площадки, чтобы наши детишки…

— Какие детишки? — удивилась она, приостановившись и внимательно разглядывая прорванную на большом пальце варежку. — Ты бредишь? У тебя температура?

— Почему температура? — обиделся Шура. — Это городские, это всех дети! Еще Мухин открывал для них площадки. Потом война была гражданская. Японцы. Мухина убили, и дело это развалилось. А ребятишки не бегали тогда без присмотра, не тонули в Амуре. Я думаю, надо составить смету, — неожиданно для себя заключил он.

— Ладно, — хлопнула варежкой по ладони Рыжая, — схожу завтра, посмотрю. Только я во всем этом, как баран в библии.