Страница 89 из 98
— А не стоит благодарности! — вспылил вдруг тишайший Григорий Кузьмич и, чтобы не наговорить лишнего, вышел из комнаты.
Вера стала собирать свои вещи, укладывать в чемодан. Она прислушивалась, не зазвенят ли бубенчики под окном.
Расстроенный дядя сидел у стола и тихо говорил:
— Папе передай, пусть газетам не очень верит. Красные наступают, я из верных источников знаю. Летом я обязательно приеду к вам погостить, если… Напиши подробно, в каком состоянии папа… И знай, Верочка, если что с ним случится… знайте обе с мамой: пока я жив, я ваш, мои дорогие! И помни мой совет: подальше от Кондратова!.. Ты и мне не можешь сказать, где эта шальная Катя?
— Могу, — обливаясь слезами раскаяния, отвечала племянница. — Она со Стефанским уехала.
— Боже, боже!.. Несчастная!
— И он женат… сын у него Кате ровесник… и он отвратительный, как вампир…
— Как же ты ее не отговорила?
— Дядя, я так ее просила!! Все так страшно, дядя! Так страшно!.. Вчера… когда мы ехали… арестантов вели… один умер… А у того — розы, шампанское! Как гадко все, дядя, милый… Где-то Ирочка? Илья Михайлович? Может… и они…
— Мы живем в страшное время, Верочка, — ласково сказал дядя. — Таким, как ты да я, горе! Нынче люди должны быть или такими твердолобыми, жестокосердными, как Охлопков, или убежденными, как Илюша… А мы с тобой ни то ни се. Между молотом и наковальней…
Дорога, заросшая ромашкой, полого подымалась к берегу. На берегу стояла виловатая береза: один ствол ввысь, другой — наклонно. В стороне маячил осиновый перелесок — Серебряный колок. На холме виднелось Ключевское. Крест на церкви теплился, как свеча.
К виловатой березе ездили на пикники. Все здесь было знакомо, привычно, как своя комната.
Вера шла пешеходной тропой через Серебряный колок.
Каждый день, отправляясь на прогулку, она ждала встречи с Сергеем. Но ни разу им не удалось встретиться. К Албычевым Сергей не ходил, — может быть, отец запретил ему? Нет! Сам он не искал возможности увидеться… Это было ясно.
На опушке колка Вера остановилась. Отсюда тракт был виден на большом расстоянии вправо-влево. В эти дни над ним не оседая стояла пыль. В сером тумане полз нескончаемый поток беженцев.
На большой улице села пыль стояла до крыш. Улицу невозможно было перейти — ехали в шарабанах, в пролетках, на телегах. Буржуазия со всего Урала хлынула по тракту в Сибирь.
Вера свернула в переулок и задами вышла на берег, открыла садовую калитку своего дома.
В столовой кухарка мыла посуду.
— Папа где?
— Батюшко на дворе, кормушку ладят, — ответила, блеснув белыми зубами, Настя. — Кормушка испорухалась.
— А мама спит?
— Плачет, — шепнула Настя. — Опять в бегство просилась… Батюшко рявкнул на нее, она и плачет.
— Писем не было?
— Почтарь без почты приехал, Верочка, говорят, уж все перервано, скоро красны придут! Ой, страшно, вдруг бой будет? — весело блеснула Настя зубами.
— С кем? Солдат-то ведь здесь нет, Настюша.
Вера вошла во двор.
Отец Петр, починив кормушку, мел двор. В старой шляпе, в вылинявшем подряснике, он медленно двигался, размахивая метлой, как косарь литовкой. Махнув несколько раз, отдыхал, склонив голову. Он стал худ и не по годам стар. Резко выдавались лопатки. Нос, на котором поблескивали очки, стал непомерно большим.
Отец поцеловал Веру, обдав ее привычным ей с детства запахом табака, и снова взялся за метлу.
— Папочка, поедем на Медвежку!
— Хорошо бы, мила дочь, но нельзя. Во-первых, мать расклеилась, а во-вторых, в два часа напутственный молебен заказан на дому. Охо-хо! — сказал он, насмешливо заострив глаза и морща орлиный нос. — Трудно житье поповское! Хочешь не хочешь, моли у господа бога счастливого пути такой гадине, как Кондратов.
«Едут! А Сергей даже проститься не идет!» — подумала Вера, с удивлением чувствуя: боли нет… уедет — не надо ждать и думать о встрече, и обижаться, и страдать.
Вера села на приступок крыльца, заслонила лицо от солнца. Жгло сегодня так, что на новом амбаре, как пот, выступила смола.
— Папа, я с осени поступлю учительницей, — сказала Вера.
— Одобряю, — ответил отец.
Перед закатом стали подъезжать ко двору беженцы, просились ночевать. Вот уже пятый день идет эта история. Чаще всего к Албычевым и к дьяку заезжали священники. Вечерами самовар не сходил со стола. Один Вера ставила на стол, а другой Настя — под трубу.
На этот раз остановились три семьи. Первым приехал чахоточный дьякон с дьяконицей.
Потом прибыл красавец священник Троицкий. В щегольском экипаже рядом с ним сидела смуглая свояченица в ярком шарфике, а на возу пожитков — жена и два подростка-близнеца. Отец Петр брезгливо и холодно обошелся с Троицким и его свояченицей, а робкую попадью и двух подростков обласкал.
Сели за стол. Попадья держалась тише воды… от угощения отказывалась пугливо. Она, торопливо отхлебывая чай, вдруг поперхнулась, закашлялась… Муж сказал:
— Поди вон!.. Тебя, неряху, нельзя за общий стол…
— Сидите, матушка, сидите! — удержал ее хозяин. — Достоинство свое не теряйте! Вы — жена и мать, а не наложница… За свои права бороться надо. А я б на вашем месте до архиерея дошел! Что, в самом деле, в своей семье издевательство над собой терпеть?
Может быть, этот разговор добром и не кончился бы… но сцену прервал придурковатый священник Власов, просунувший в дверь свое круглое лицо:
— Мир сему дому!
Отец Петр от души расхохотался, глядя на его неуклюжую фигуру. Сразу было видно, что шаровары н косоворотку он надел впервые и что волосы острижены неумелой рукой попадьи.
— И ты в бегуны записался, «мужчина мужского полу»? А ну, повернись! Хоро-ош! Маскарад-от на что надел?
— Ну, а как ино? Не всяк узнает, что поп… А вдруг красные догонят?
— А что они тебе сделают? Всяк видит…
— Батюшко! К вам приезжий, батюшко! — сказала Настя.
— Зови сюда! — отец Петр с усилием поднялся и пошел к двери.
Навстречу ему шагнул через порог рыжий низенький попик с копной рыжих кудрей и жидкой бороденкой.
Вера сразу узнала «пуделя рыжего», схватила мать за руку: «Что-то будет?!»
Отец Петр остановился, не веря глазам. Мироносицкий улыбнулся, точно извиняясь.
— Я не знал, что это — Ключевское… Прошу прощения…
Отец Петр молчал. «Пудель» нерешительно взглянул на темнеющее окно:
— Но, может быть… перед лицом опасности… забудем прошлые раздоры?
— Раздоры? — свистящим шепотом переспросил отец Петр, и лицо его исказилось. — Для меня нет опасности! — грянул он.
Матушка забежала перед ним, он отвел ее рукою. Вера сказала: «Папочка!» — но отец не слышал.
— Кто был честным, тому не страшно! — кричал он. — А тебя, лизоблюд, верно, не пощадят! К кому теперь припадешь? Где твои защитники?
Закашлялся, рванул воротник и прокричал, подняв вверх дрожащую руку:
— Да будь благословенны те, кто давит таких вот гнид!
— Батюшко! Петя! Опомнись!
— И это — пастырь! — сказал Мироносицкий, пожав плечами. — Кричите — не боитесь, что окна раскрыты? Ваших красных друзей еще нет… как бы худа вам не приключилось! — Он был очень бледен, но иронически и нагло улыбался.
— Вот сидит прелюбодей… вот — нищий духом! — кричал отец Петр, указывая на Троицкого и Власова. — Всех приму! Всех накормлю! А тебе, выродок… Вон! — закричал он страшным голосом и снова закашлялся.
Мироносицкий, пожав плечами, вышел. Все молчали.
Проснувшись ночью, Вера услышала тихий разговор родителей. Мать плакала и сморкалась.
— Ну, что ты сопли распустила? — ласково говорил отец. — Не реви-ка!
— Да как же, Петенька, — всхлипывала мать. — Гибель приближается… Поедем! На коленях прошу!
После паузы отец ответил:
— «Пастырь добрый душу полагает за овцы». Не проси. Я — не рыжий пудель у верстовых столбов ножку задирать!
— Да какие овцы-то, Петя? — уныло спросила мать. — Кого защищать хочешь? Бедных и без тебя не потрогают.