Заре навстречу
(Роман)

— Ты не поедешь, и я не поеду! Что будет, то будет.

— Вот видишь, мать, — упрекнул Роман. — Поупорствуешь— под корень изведут ярковское семейство.

«Значит, не привел бог помереть в своем гнезде, как желалось», — подумала старушка и сказала тихо:

— Ваша воля, не моя… Запрягай, нето, сват, своего Бабая…

Через несколько минут Роман уже был у штаба и стал во главе своего конного батальона.

В городе все неуловимо изменилось.

Чья-то враждебная рука уже успела сорвать с забора обращение Совета с крупными словами наверху: «Мы еще придем!» Город опустел… но за запертыми воротами и дверьми особняков чудилось радостное оживление…

В зале третьего класса на станции Перевал-второй Роман увидел под стражей Зборовского, двух начальников цехов и двух мастеров Верхнего завода. «Заложников взяли», — объяснили ему.

— Пойми, товарищ Дружинин, — вполголоса стал он убеждать командира отряда, — ты на руку буржуазии играешь! Пойдут разговорчики, что, мол, красные увезли на расстрел ни в чем не повинных людей… И на кой черт таскать их за собой? Отпусти, опростай руки у охраны!

— А ты отвечаешь за них? Головой?

— Головой не поручусь, но думаю, что вреда от них немного. Более зловредные остались, только тебе на глаза не попали…

— А черт с ними, пусть все уходят! — сказал вдруг командир, махнув рукой.

Роман подошел к заложникам, которые сидели рядком на станционном деревянном диване с высокой спинкой. Увидев Романа, Зборовский надменно опустил глаза.

— Здравствуйте, Петр Игнатьевич!

Зборовский едва наклонил голову. «Обижается!» — подумал Роман.

— Петр Игнатьевич, — сказал он открытым, доверчивым тоном, — я вас знаю и думаю, вы ни с какой партией не связаны… Одним словом, идите домой, вы свободны… и вы тоже, — кивнул он остальным заложникам.

Зборовский даже порозовел от неожиданности и весь как-то потеплел. Он поднялся, но не спешил уйти.

— Это мы вам обязаны?

— Ничего не мне… Было недоразумение, оплошка…

— Вам! — сказал Зборовский, прощаясь и благодаря Романа крепким рукопожатием. Неожиданно для себя добавил — Желаю счастливо вернуться.

— Спасибо! Постараемся! — бодро ответил Роман и пошел приглядеть за погрузкой коней в теплушки.

Проводив Романа, старушка и необыкновенно молчаливый Ефрем Никитич стали собирать вещи. Анфиса сидела на скамье, безучастно смотрела на эти сборы. Всегда такая энергичная, она и пальцем не шевелила сейчас. Потом, будто проснувшись, сказала:

— Куда столько набираешь, мамонька? Сесть будет некуда.

Но старушке жаль было оставлять вещи «на разграбление»: каждая ложка-плошка нажита тяжелым трудом.

— Складем, сватья, все кухонно в ящик, а ящик спустим в подпол, — говорил Самоуков, видя, что груда вещей грозит занять целый воз.

— Найдут, сват, в подполе!

— Ну, в репну яму положим да засыплем.

— Докопаются!

— Тьфу ты! — рассердился он. — Другие всего лишаются, да помалкивают, виду не подают, а ты… Поди- ка, наши кулаки Кондратовы так над золотом не трясутся, как ты над расколотым горшком!

— Богатому жаль корабля, а бедному кошеля! — о тихим упрямством твердила старуха.

— Ничего этого не надо брать! — вдруг сказала Анфиса, подымаясь с лавки. — Шубы возьмем, одежу — и только. Подумай, мамонька, может, дорогой-то нас и обчистят, об чем спорить?

— Ладно, Фисунька, будь по-твоему: шубы да одежу… одеяла, подушки… Давай ставь самовар. Попьем да поедем с богом… Самовар-то возьмем, сват? Ужели и самовар оставим?

Уселись пить чай.

Еда не шла на ум, но уезжать, не подкрепившись, было не положено.

— Пей, любезный сватушка, — угощала старушка, — чего подгорюнился? Пей!

Молчал-молчал Ефрем Никитич, покрякивал-покрякивал и наконец заявил:

— Только, бабы, мы ведь не в Ключи поедем!

— Пошто не в Ключи? А куда?

— В Ключи ехать нам никак нельзя… прямо волку в зубы угодим! Надо нам пробираться в Лысогорск, к Фене. Моя старуха, поди-ка, уж там! Не хотел я Фисуньке сказывать, поскольку она на сносях, да и пришлось! В Ключах у нас дела неважные.

В селе Ключевском еще минувшей осенью беднота разогнала кулацкий совет, выбрала свой. Самоуков стал членом Совета. Выбрали и боевую дружину.

Дружина вчера ушла, и подкулачники сразу подняли свои змеиные головы. Слетали за Кондратовыми, но приехал только старший. Люди слышали, грозился: «Самоукова живого освежуем, кожу снимем! У него зять шибко вредный и сам — вражина!»

Угрозам Самоуков не верил до сегодняшнего дня. Перед восходом солнца они поехали со старухой на покос, сгребли, скопнили остаток сена. Едут обратно, видят— в селе пожар.

А от поскотины навстречу им бежит Романова тетка, и от страху у нее зуб на зуб не попадает.

— Ой, сватушко! Не езди! Твой дом горит, и бела армия что есть никому тушить не дает… Грозятся тебя в огонь бросить.

— Кака-така бела армия? Откуда взялась?

— Тимка-палачонок привел артель. Не езди, сватушко!

Старик рассказывал спокойно, как о чужой беде, но под конец не выдержал, заплакал.

Анфиса сказала:

— Говори, тятя, всю правду! Мама не жива?

— Жива, жива! Бог миловал!

— Ну и хорошо! Лишь бы всем живыми остаться… Запрягай Бабая-то!

Заперли дверь на висячий замок. Забивать гвоздями не стали, чтобы Ерохины не услыхали. На мостик у ворот Анфиса бросила рогожу, чтобы не застучали по дереву колеса. Ефрем Никитич вывел лошадь, повел под уздцы по улице. Анфиса со старухой шли крадучись возле дома. Потом свернули в переулок и все уселись на телегу.

Вдруг старушка тихо охнула:

— Батюшки! Иконы-то я оставила! Воротиться бы, сватушко!

— Выбрались, никто не видал — и будь довольна, сватья!

— Да там мои венчальные свечки… и Фисины…

Ефрем Никитич не ответил, взмахнул вожжой, Бабай перешел на рысцу.

Так они ехали некоторое время, сворачивая из улицы в улицу, и с великим страхом приблизились наконец к выезду из города. Нарочно выбрали дорогу не трактовую, а малую, по которой ездили только угольщики да мужики на свои покосы.

И вот темный, затихший Верхний поселок остался позади, а впереди зачернел лес.

Проехали мимо заброшенного куреня, где еще недавно работали углежоги. О их работе напоминал только легкий запах пожарища.

Торная дорога кончилась. Узенький следок круто повернул влево.

Ефрем Никитич остановил лошадь и призадумался.

— А как да она уведет нас в другу сторону? Нам доехать бы за ночь хоть до Казенного бора, схоронились бы на день… Я там все места знаю, и полесовщик мне знакомый.

Старушка сказала:

— По этой дорожке как поедешь, сват, упрешься в зады Грязнухи-деревни.

— О-о! Это нам фартнуло, сватья, если так! Из Грязнухи я путь в Казенный бор знаю!

Дорога до Грязнухи была так узка, что ветки хлестали по дуге, а телега кренилась, наезжая на придорожные пеньки.

Анфиса терпела-терпела и не выдержала — застонала.

— Тятя! Шагом бы… трясет шибко!

— Нельзя, дочь, шагом! Терпи. До свету надо в Казенный лес. Ободнюем там, отдохнешь.

Восток начал светлеть. Далеко-далеко на этой светлой полосе обозначился круглый лесистый холм.

— Ох, не могу больше! — сказала Анфиса слабым голосом.

Отец не ответил, стал торопить лошадь.

— Сват, знать-то, ее схватило! Что станем делать?

— Что делать? Ехать! — ответил старик, не оборачиваясь. — Ты бы легла, Фисунька, может, легче будет.

— Чего уж легче… смерть моя!

Свекровь начала растирать ей поясницу.

— Не тронь, мамонька!.. Лучше не тронь…

Старик погонял Бабая, сидел, как истукан, не поворачивал головы. Сердце у него ломило от жалости.

Въехали в лес. Бабай пошел шагом, да и то через силу, Ефрем Никитич спрыгнул с телеги.

— Слезай-ко и ты, сватья! В гору-то ему тяжело!

Вдруг из темноты раздалось:

— Стой! Стрелять буду!

Самоуков с такой силой натянул вожжи, что Бабай попятился.