Страница 6 из 26
— Ярогнева где?! — опомнился Лютобор, оглядываясь по сторонам. — Почему не следил?
— Не нянька я за сестрой твоей глядеть, — фыркнул скиф. — Спит, где вчера легла, что с ней станется?
— Поспишь тут, — раздался голос Ярогневы, что преспокойно вышла из-за валуна, потягиваясь и смачно зевая, — когда один храпит, как медведь, то другой людей убивает. Чего у вас хари-то чумазые такие? Умылись бы.
Куница стер рукавом брызги крови и, присев напротив купца, протянул:
- Троян добро помнит, хоть и не выгодно ему это. Да?
Старик хотел было что-то сказать, но лезвие кинжала, впившееся в грудь и доставшее до сердца, оборвало фразу, что так и не успела начаться. Равно как и подвела черту в жизни Трояна.
========== Глава 4. Охота на людей ==========
Кони медленно трусили по лесу. Куницу это успокаивало: верхом ездить он любил, пусть у стаи не так много коней осталось, но лишний раз угнать одного скиф мог при надобности. Все лучше, чем на своих двух тащиться.
Немного позади ехал Лютобор, и его тяжелый взгляд ощущался так хорошо, как если бы был ножом, в спину колющим. Уж больно боярину не понравилось, что Куница охрану Трояна убил, да и самого старика прирезал. Это было не сказано, но висело над головой скифа тяжким острием секиры.
Впереди же, на белоснежной кобылке, держалась в седле Ярогнева, грызя очередное яблоко. Белые волосы, такие же белые, как грива ее коня, развевались по ветру, выбившись из слабо заплетенной косы. И не скажешь, на первый взгляд, что проклята, подумалось Кунице. Уж больно святое было зрелище.
— Не похожа твоя сестра на ваших женщин, боярин, — протянул Куница, зыркнув на Лютобора.
— Не твоего ума дело, на кого моя сестра похожа, — тихо прорычал боярин, все больше напоминая медведя.
— Страшный человек — твоя сестра, — продолжал подначивать тот, словно и не слыша. — От нее не ожидаешь стрелы в голову.
— Она, в отличие от тебя, людей не убивает.
Куница только фыркнул со смеху, вспоминая утреннюю стрелу, чиркнувшую его по щеке и прилетевшую в одного из охранников Трояна. Конечно же, не убивает она людей. Всего-то одного насмерть застрелила, других, ею подстреленных, он успел зарезать сам. Но говорить об этом Куница не стал.
— Что ж ты злой такой, боярин? — хмыкнул Куница. — Ты мне благодарен должен быть: к жене и сыну веду, врагов вот твоих убиваю, сестру спасаю. А ты рычишь, словно говна тебе в похлебку подкинул.
— Лучше говна в похлебку, чем с тобой, зверь водиться, — прорычал Лютобор. — Как тебя только земля носит?
Куница задумался на миг. Вроде ничего сложного в том, чтобы быть волком, нет. В стае все понятно, все естественно. А вот в бояриновой семье все неладно, раз Ярогневе доводится врать, что не убивала никого. Что дурного в том, чтобы убить того, кто угрожает стае? Ну, или семье. Что дурного в том, что девица стрелу в голову пустить может, да в висок острым чем-то приголубить, когда надобно?
Где-то в небе заклокотал сокол, громко и пронзительно.
— Да, я зверь, — проговорил Куница, прислушиваясь к шорохам лесным, да крику сокола, — и всю жизнь либо я загоняю, либо загоняют меня, — он уловил топот копыт, далекий, плохо различимый, если не прислушиваться. В голову врезалась мысль: какой еще сокол в лесу? — А сейчас загоняют нас.
— Что? — не понял Лютобор.
В воздухе просвистела стрела, и Куница едва успел от нее уклониться, гаркнув на всю округу «Вперед!». Белая кобылка впереди пронзительно, истерично заржала, и рванула вперед. Ярогнева беспомощно оглянулась на них, и Лютобор гаркнул:
— Езжай и не оборачивайся! Не оборачивайся!
Девица что-то крикнула, но они не расслышали за свистом и улюлюканьем степняков. Клятые половцы нашли-таки, выследили. Куница этого и опасался. Он схватился за лук и, обернувшись, натянул тетиву, чуть не порвав ее, и выстрелил. Стрела пропела в воздухе и вонзилась одному в глотку, когда мимо промчалась белая лошадь со всадницей на ней. Настолько близко, что Кунице показалось, будто его зацепило ее волосами. И настолько близко, что он увидел бледное лицо, повернутое к нему и одними губами произносящее: «Езжайте».
Подъехав почти впритык, Ярогнева резко дернула за поводья вправо, и кобылка, заржав, потеряла равновесие, свалившись под копыта коней степняков. Белое окрасилось красными разводами. Рев Лютобора, ржание коней и хрип, крики и лязг оружия слились в единый шум, и Куница едва успел заметить, что и сам из седла вылетел: в его коня попала шальная стрела, и тот рухнул, споткнувшись, а заодно — чуть не подмяв под себя всадника.
Куница с трудом поднялся и бросил взгляд на умирающую белую лошадку, оставшуюся позади, да на бледное лицо, кровью залитое. Ярогнева лежала под своей лошадью с закрытыми глазами, и не шевелилась. Даже не дышала.
— Нет ее, — ошарашенно пробормотал Куница, схватив Лютобора, и пытаясь сдержать, чтоб не побежал на верную смерть, — по ней проехали, нет ее больше.
Мимо лица просвистела стрела и впилась в ногу боярину, тот сдавленно зарычал, присев.
Нет уж. Куница бросил последний взгляд на окровавленное девичье лицо и потянул Лютобора прочь. В ушах шумело, кровь в венах, казалось, бурлила, как кипяток. Где-то вдалеке, там, где они оставили мертвую, в предсмертном ржании захрипела лошадь, и показалось, что в этом хрипе послышался девичий крик.
Едва треск веток под ногами гонящихся за братом и Куницей половцев стих, белесые глаза распахнулись, и Ярогнева судорожно вдохнула воздух полной грудью. В горле встал тугой комок рвоты, и она, поднявшись на локтях, выблевала, похоже, целое море. Лошадь, конающая с вывороченными внутренностями и проломленными костями, захрипела. На ее губах пузырилась багровая пена, а глаз беспорядочно вертелся в глазнице, пытаясь что-то углядеть. Ярогнева поднялась и просипела, погладив животное:
— Прости меня, прости. Не надо было тебя выбирать.
Ей повезло. В очередной раз повезло. Ее не убило зверье и холод в лесу той зимой, что в памяти не сохранилась, не убил Куница или его товарищи, не убили копыта коней, свистевшие и глухо бьющие землю совсем рядом, практически у самого лица. Может, и не проклятие это вовсе — быть расцелованной Марой? Может, так она богине смерти полюбилась, что не умрет теперь вовек?
Ярогнева поднялась, пошатываясь, и сняла с седла лук со стрелами, слабо пробормотав:
— Поохотились, а теперь моя очередь пришла.
Все как брат учил: следы не только на земле бывают, но и на деревьях, кустах, и даже в воздухе, если хорошо принюхаться. От половцев воняло кислым потом, кумысом и мерзкими на нюх маслами. Они оставляли по себе столько следов, словно думали, будто она не встанет, не возьмет лук со стрелами, да не начнет их выслеживать, как всякого зверя, которого выслеживала с братом на охоте, еще до Татьяны. Ярогнева в последний раз бросила взгляд на умирающую лошадь, и отвернулась. Зря она выбрала эту красивую, белоснежную кобылку.
Девица зажмурилась, вдыхая запах погони, и пошла вперед, стараясь ступать настолько тихо, насколько может ступать человек, который едва не умер несколькими минутами ранее.
Нет особой разницы между человеком и зверем. Даже наоборот: зверь сильнее, зверь изворотливее и хитрее. У зверя есть острый слух и нюх, зоркий глаз и быстрые ноги, чтоб унести прочь. А что у человека? Одно только оружие, да нескончаемый запас говна, бурлящего внутри.
Ярогнева сбросила разорванную кожаную безрукавку, и, оставшись в грязной рубахе, пошла дальше, всматриваясь в следы. Степняки были где-то близко. Они искали Лютобора, конечно же, а брат никогда так просто не сдавался. Он будет идти даже если ног не станет. Он будет идти до конца, если надо. Ярогнева усмехнулась, услышав откуда-то справа приглушенный крик. Достал кого-то, значит. Не орут так просто, когда добычу выслеживают.
У каменистого склона степняки разделились. Одни пошли вперед, куда указывали кровавые кляксы на камнях, а другие — направо и налево, видимо, чтобы охватить больше пространства. Ярогнева ухмыльнулась: ни одной мысли, чтоб следы не оставлять у степняков не было.