Приливы войны

Полемид отвечает:

«Как доказать, любовь моя, что я тебя достоин? Меня это пугает. Смогу ли я когда-нибудь сделать это?»

Он принимает меры, чтобы расстаться с Эвникой. Он отписал половину жалованья ей и её детям, он подал за явление на предоставление им гражданства, указав годы своей службы и те трудности, которые Эвника и её дети переносили рядом с ним. Он организовал для них транс порт до Афин и обратился к своим старшим родственникам с просьбой позаботиться о них до его возвращения.

Письмо от жены:

«Я узнала от отца и братьев, что поведение человека на войне нельзя мерить по меркам мирного времени. Конечно, не такого человека, как ты, чья юность и взрослая жизнь прошла на службе, вдали от дома, при постоянной опасности для жизни. То, как ты жил до нашей встречи, — это твоя жизнь. Я не могу судить её. Я хочу только помочь, если бы это было возможно. Я не хочу делать своим счастьем несчастными других. Я знаю, что дети той женщины, Эвники, — независимо от того, твои они или нет, — получат поддержку из наших средств, твоих и моих, а также из средств моего отца».

Полемид мечтает о восстановлении отцовской усадьбы «У поворота дороги» в Ахарнах, чтобы поселиться там с женой и ребёнком. Мир или победа, в результате которой спартанцев выгонят из Аттики, — сейчас это для него всё. Он пишет своей тётке, желая и её возвратить па землю, к тем арендаторам, которые находились там, когда был жив отец. Он даже приценивается к семенам и заказывает по недорогой цене железный плужный лемех у торговца в Метимне. Всё это он грузит на фрахтовое судно Эндия, направлявшееся домой вместе с эскортом флота Алкивиада. Полемид снова на флагмане «Антиопа», поскольку его командир со славой возвращается в Афины.

Глава XXXIV

СТРАТЕГ-САМОДЕРЖЕЦ

Алкивиад хотел вернуться с наступлением зимы, но выборы в Афинах были отложены. Ему пришлось остаться за границей, проводя рейды по спартанским верфям в Кифее и убивая время в других подобных делах. Наконец пришло сообщение. Оно не могло быть лучше. Алкивиад снова избран в коллегию десяти стратегов. Избрали также Фрасибула, который привёз его домой из Персии, Адиманта, его собрата по ссылке, и Аристократа. Другие стратеги были либо нейтралами, либо людьми независимых взглядов. Клеофонт, лидер радикальных демократов и самый ярый противник Алкивиада, был исключён и заменён Алкивиадом, головорезом, но ответственным человеком и поверенным Крития, близкого друга Сократа.

Фрасил был уже в Афинах с основными силами флота, команды которого были готовы поддержать своего командира во всём. При этом смертный приговор Алкивиаду отменен не был. У него имелись предчувствия касательно того, что народ встретит его плохо. Двоюродный брат Алкивиада Эвриптолем дал хороший совет. Из Афин сообщили, что перед прибытием флагманской эскадры из двадцати кораблей ожидаются галеры с зерном (двадцать семь галер ждали у Самоса и ещё четырнадцать должны были выйти из Понта). Это известные корабли видных семейств — особенно тех, кто больше всех пострадал от вторжения спартанцев. Нагружены они зерном для города, чтобы напомнить ему: это дар на стол Афин от сына, отвергнутого Афинами. Всего лишь хорошие манеры, как отметил в письме Эвро. Ведь неприлично явиться на праздник с пустыми руками.

Итак, галеры были отправлены. Они вошли в порт Пирей за два дня до эскадры в сопровождении быстроходного курьера с инструкциями возвратиться с сообщением о прибытии зерна. Но появление торговых судов вызвало в порту огромное воодушевление при известии о том, что следом идут корабли Алкивиада. Народ не позволил отплыть тендеру, пока не будет организован надлежащий приём. Тем временем эскадра приближалась, ничего не зная о том, что её ожидает. На кораблях уже начали побаиваться. Огибая мыс Суний при резком западном ветре, ведущие корабли обнаружили десяток трирем, идущих против солнца, так что различить их эмблемы было невозможно. Молодой Перикл, командовавший авангардом, развернул корабли по фронту, чтобы обороняться. Но затем стало очевидно, что приближающиеся суда не несут опасности. Они были украшены гирляндами. На них находились родственники моряков и знатные люди города. Они приветствовали возвращающихся домой.

Но Алкивиад всё ещё боялся предательства. Под плащом у него была не лёгкая нарядная кираса, а боевая бронзовая нагрудная пластина. Он повторял группе морских пехотинцев распоряжение быть начеку и оставаться возле него. Корабли, двигавшиеся двумя колоннами, рассеялись по одному, приближаясь ко входу в гавань Ээтионею. «Антиопа» находилась в колонне седьмой, готовая сразу развернуться в случае предательства. Теперь мы видели бастионы. Блестели железные наконечники копий, оружие большого числа пехоты. На флагмане подняли боковые экраны. Но когда корабли рассыпались по всему фронту бастиона, люди увидели, что блестит не оружие, а женские украшения и детские игрушки. Вверх взмыли облака венков. Юноши запустили конфеты, свисающие с еловых волчков, которые старики на пристани вырезают ножом. Такие волчки могут долго парить в восходящих потоках воздуха. Теперь они летели над головами, стуча о корпуса судов и разбрызгивая воду среди вёсел.

Прорвалось вперёд небольшое судно, приветствуя героев. Казалось, празднует весь город. Корабли двигались теперь параллельно Хоме. Некогда там собрались перед apostoleis триерархи флота, чтобы получить благословение Совета и разрешение отплыть на Сиракузы. На мол сразу хлынула такая толпа, что покрыла его полностью. «Аталанта» приблизилась к нашему правому борту, скрывая свои преимущества. Сквозь такелаж нашей кормы мелькнула фигура Эвриптолема. Он сверкал лысым черепом. Одной рукой он обхватил себя, словно стараясь сдержать порыв, другой приветственно размахивал соломенной шляпой.

— Неужели это ты, брат? — прошептал Алкивиад, наклоняясь вперёд, словно встретил видение, и неуверенно помахал в ответ. Впереди возвышался фронтон Бендидия, а внизу была видна наклонная булыжная мостовая перед храмом Артемиды Фракийской. «Кратиста» и «Алкиппа» уже выполняли разворот. Украшенные гирляндами эфебы стояли на берегу в ожидании «Антиопы». По палубе разлился звон металла — народ бросал монеты. Мальчишки свешивались с планширов и дрались со сверстниками, подбирая деньги.

Там, где Северная стена примыкает к Транспортной дороге, этому скорбному пути, по которому я шёл много лет назад, возвращаясь из Потидеи, там, где во время чумы лепились лачуги обречённых, — там была теперь аллея радости. Конники ждали командиров. Подковы лошадей топтали ковёр лаванды. Хотя прочие стратеги ехали отдельно, толпа не обращала на них внимания. Все повернулись, чтобы посмотреть на Алкивиада. Отцы показывали его сыновьям и женщинам, пожилым и молодым, а те цеплялись за них и падали в обморок.

Его на руках вознесли на Пникс, склоны которого были усеяны жрецами. Люди сидели даже на деревьях, как птицы. По пути провели церемонию перед Элевсином. Здесь, в час изгнания Алкивиада, архонт поднимался перед толпой, дабы отдать распоряжение вычеркнуть имя изгоя из katalogos граждан и воздвигнуть стелу позора, которая не позволит народу забыть о его вероломстве и измене. Теперь, дрожа, приблизился новый basileus, чтобы передать этому же человеку восстановленное право на его владения в пределах города и на конюшню в Эрхие, которая была конфискована во время его ссылки, а также на доспехи. Он вручил Алкивиаду опоздавшую награду за храбрость, проявленную при Кизике. Архонт сказал, что стелу разрушили и бросили в море.

Во время всех этих ритуалов Алкивиад держался сурово и отстранённо, чтобы вызвать в зрителях нечто вроде благоговейного страха. Ибо человек, перед которым они теперь так униженно вытанцовывали, уже больше не был аристократиком, которого реабилитировали по прихоти народа. Он был командующим, одержавшим множество побед, получившим множество боевых ранений. Он вернулся во главе такого флота, что одним лишь словом своим мог взять государство в свои руки и всех их уничтожить. Собрание следило за каждым движением его бровей, ожидая грома и молний, как дети ожидают беды от учителя, стоит тому взять в руки палку. А когда всенародное публичное покаяние он встретил с выражением нетерпения и даже пренебрежения на лице, сразу отдавая адъютантам все награды и перечни своих заслуг, даже не взглянув на них, в толпе стало возрастать беспокойство.