Приливы войны

Поступали сообщения о том, что Алкивиад наладил контакт с персидским сатрапом Тиссаферном и совершенно очаровал его. Тиссаферн был сатрапом Лидии и Карии при Великом Царе Дарии. В дополнение к безграничным богатствам он располагал военным флотом Финикии, состоявшим из двухсот тридцати трирем, — в то время как Афины могли выставить немногим более сотни — с командами, набранными из сидонян и тирийцев, лучших моряков востока. Если Алкивиаду удастся побудить своего персидского покровителя склонить их на сторону Спарты, гибель Афин предопределена.

Единственная новость, которая звучала для афинян чуть более оптимистично, касалась лично Алкивиада. Это были слухи о том, что он соблазнил и сделал беременной Тимею, жену спартанского царя Агиса. Утверждали, что благородная женщина даже не скрывала этой связи. Хотя прилюдно она называла плод своей любви Леотихидом, наедине она звала его Алкивиадом. Она совсем потеряла голову от любви к этому человеку.

Почему это ободрило нас, афинян? Потому что в этом заключалась надежда на то, что Алкивиад ещё не оставил прежних привычек и непременно погубит себя, навлёкши гнев Агиса и тех спартанцев, которые были противниками соглашения с персами.

Именно это и произошло. За пять месяцев он ухитрился добавить новый смертный приговор — на сей раз от Спарты — к старому, полученному в Афинах.

И тогда он снова бежал — в Персию, ко двору Тиссаферна в Сардах, где снова восстановил своё высокое положение. Теперь он расхаживал не в грубом плаще спартанца, а в пурпурных одеждах восточного придворного. Тиссаферн настолько подпал под его влияние, что, по слухам, сделал Алкивиада своим, «наставником во всём» и даже назвал свой любимый парадиз (так у персов именуются их оленьи парки) в его честь Алкивидейоном.

Афины были разграблены. Все здоровые люди призывались на флот. Только старики и эфебы остались защищать стены города. Мужской эрос, чувственная любовь, эта основная сила нации, выдохлась. Постели жён были лишены её.

Из системы управления государством исчез герой. Истощённая почва порождала лишь ростки зла, чахлые и уродливые. Их появление на политической арене сразу же выявило их карикатурность и заставило народ сокрушаться о потере цвета двух поколений, выкошенных чумой и войной. Выросшая в ослабленном государстве молодёжь ди чала и не соблюдала больше ни законов, ни приличий.

Куда-то ушла благовоспитанность. Новое поколение игнорировало моральные обязательства. Молодые люди уклонялись от призыва в армию. В театрах поэты-комики демонстрировали кипучую энергию, понося тех шутов, которые осмеливались стать государственными деятелями. Те немногочисленные лица, обладающие высокими качествами, которые могли бы хорошо послужить государству, колебались, предоставляя поле деятельности другим — тем, чьё стремление занять высокое положение странно гармонировало с полным отсутствием совести.

Вот теперь вспомнили Алкивиада. Вот теперь Афины очень хотели вернуть его.

Они вновь переживали воспоминания о каждом этапе войны. И каждый эпизод демонстрировал храбрость Алкивиада и его дальновидность. Ещё в юности никто не мог превзойти его в смелости. Когда он командовал войсками, то громил войска, как никто другой. Исход однодневного сражения при Мантинее поставил вопрос о выживании неприятеля. Одна лишь предприимчивость Алкивиада вы звала к жизни величайшую армаду в истории. С ним мы не потерпели бы поражения на Сицилии. Если бы он сейчас был с нами, нас не разгромили бы на востоке. Даже то зло, которое он причинил своей стране, давая советы её врагам, не считалось уже преступлением или предательством. Нет, это коварство рассматривали как свидетельство его искусного руководства и отваги. В этих качествах город отчаянно нуждался сейчас и нигде не мог их найти. Лишь во флоте оставались подобные люди — Фрасибул, Ферамен, Конон и Фрасилл. Это были личные друзья Алкивиада или офицеры, которых он финансировал в самом начале их карьеры. Каким бы греховным ни было его поведение, народ видел в нём титана среди карликов. В парикмахерских и борцовских школах простые люди вспоминали, что Алкивиад не по доброй воле связался с противником. Мы сами подвели его к этому выбору! В своей глупости мы стали подлецами, ревнуя к достоинствам Алкивиада и ради этой ревности лишив государство героя, — героя, в котором оно сейчас нуждается больше всего!

Мыс женой смотрели комедию Эвпола, в которой актёр, экстравагантно разодетый, представлял Алкивиада. Автор хотел сделать этого павлина смешным. Но вместо этого зрители вдруг взорвались, выкрикивая его имя. На улице актёра окружила толпа. На руках его отнесли домой.

На стенах по всему городу появились надписи: «Верни те его в Афины!»

Прошёл ещё год, внучек, и наконец его позвали на самосский флот, пообещав золото Тиссаферна и союз с Персией.

Вот об этом моменте я и вспомнил в камере Полемида. То мгновение, когда баркас ткнулся в брёвна Самосской пристани и в окружении двадцати тысяч матросов и солдат из Афин Алкивиад прошёл к платформе, называемой Погрузочной, куда подъезжали с уловом сардин возницы и вокруг которой теперь собрались толпы вооружённых корабельных команд. Люди забирались на плоские крыши и перголы, они устроились на перекладинах мачт и у подножия Дельфиньего холма, с надеждой и трепетом ожидая, что скажет им вернувшийся на родину изгнанник.

Глава XXVIII

ДЕЛЬФИНИЙ ХОЛМ

Дважды он начинал, и дважды голос отказывал ему, так он был потрясён открывшейся перед ним картиной. Когда и в третий раз у него ничего не получилось, из передних рядов раздались голоса.

   — Давай, давай! — кричали ему люди, и эти призывы, подхваченные тысячами глоток, свидетельствовали о том, что толпе понравилось увиденное. Когда шум стих, Алкивиад начал снова — сначала так тихо, что глашатаи, стоявшие на расстоянии друг от друга, чтобы передавать его слова стоящим на холме, должны были обращаться к тем, кто находился поближе, чтобы расслышать.

   — Я не... — начал Алкивиад, и голос снова предал его. Глашатаи тотчас подхватили:

   — Я не...

   — ...не тот человек, каким я был...

   — ...даже несколько минут назад, когда поднимался на эту платформу.

И снова слова полетели наверх, на холм, от одного глашатая к другому. Наконец Алкивиад обрёл голос и, жестом попросив своих помощников подняться выше, продолжил:

   — Я хотел выступить в роли спасителя. Я, сегодняшний, стоящий перед вами, — тот, кто принёс для вашего спасения союз с народом, чьи богатства и мощный флот обеспечат вам победу. Без их поддержки вы не достигнете успеха. Я предполагал обратиться к вам как командир и получить от вас заверения в верности... Что вы приложите необходимые усилия... Но, увидев вас... — Голос его опять дрогнул. — Ваш вид, мои соотечественники, разрывает мне сердце. Я сгораю от стыда. Это не вы должны давать торжественное обещание, а я. Не вы должны служить мне, а я вам. Те Афины, которые изгнали меня...

Ему снова пришлось остановиться, чтобы собраться с мыслями. Он схватился за стойку платформы.

   — Те Афины, которые изгнали меня... Об этих Афинах я больше не вспоминаю. Вы — мои Афины. Вы и вот это. — Он показал на корабли, на море, на небо. — Вам и всему этому я клянусь в верности.

Из центра толпы донеслись радостные возгласы, похожие разом и на рыдания, и на крики одобрения. Как круги по воде, они разошлись во все стороны. Намеренно или нет, но Алкивиад выразил в словах то, что чувствовали по отношению к своей родине и другие. И эта родина казалась им, как и их вернувшемуся лидеру, далёкой, словно Океан, разлучённой не только с ними, её сыновьями, но и с их душой, позабытой в чужом, неведомом месте.