Мифы Древнего Китая

Таким образом, мир древних мифов (в частности, если говорить о шаманизме) оказывается неизмеримо шире мира рационалистически мыслящего современного человека, так как кроме мира «наземного» (рационального) включает в себя еще два, а также бесчисленное количество путей, связующих их. И если на этих путях человеку вдруг становится понятным время сева или жатвы (т. е. знание находит в том числе и хозяйственное применение), тем большее величие обретает Бог, тем больше его милости изливается на Творение, тем крепче убежденность, что боги довольны, мир находится в гармонии, и правление успешно.

Как видим, перед нами совершенно иная логика, иное целеполагание, иной внутренний смысл, а соответственно, иная мировоззренческая система, к анализу которой подходить с мерками другой системы (тем более основанной исключительно на доминировании «рацио») не только неверно с точки зрения смысла, но и крайне непродуктивно. Примечательно, что все так называемые «архаические» мировоззренческие системы строились именно в соответствии с этой, не рационалистической логикой. Не являлась исключением и мировоззренческая система Древнего Китая, и все вышесказанное может быть в равной степени применено к ней.

Однако у Древнекитайской мифологии, несмотря на общий «подход», есть свои существенные особенности. Во-первых (и это самое главное) мифологическое мышление Китая не было подвергнуто рационализации, как, например, греко-римское. Даосизм и буддизм вообще ценили «рацио» довольно низко, предпочитая интуитивный способ познания мира. Философия, как своего рода самолюбование ума, всегда была чужда Востоку. Поэтому даосизм и буддизм, хотя и сдвинули ориентиры в соответствии со своими представлениями, все же не сузили мир человека, а скорее напротив – в каких-то аспектах его раздвинули. В то время как на Западе расцветали философские школы, на Востоке буддизм и даосизм уже насчитывали несколько веков своего существования. При этом традиция ориентировалась не на слово, как самодостаточный эквивалент смысла, а на непосредственную передачу интуитивного знания от учителя к ученику. В соответствии с этим мировоззрением, истинное знание не может быть высказано словами, поскольку Бога невозможно постичь умом. На Западе знание развивалось совершенно иным путем, а именно – создавая систему отвлеченных понятий, т. н. абстракций. Сущность знания (и философии) в конечном итоге сводилась к оперированию достаточно произвольно созданными понятиями, которые уже на момент своего создания так или иначе подразумевали ряд допущений, а также «упущений» (т. е. сознательно не включали в создаваемое понятие ряд однородных или смежных явлений), иными словами, создавалась система дефиниций – строго ограниченных и очерченных понятий, в рамках которых и при помощи которых строились дальнейшие умозаключения.

Показательным примером для иллюстрации вышеизложенного может быть такой «литературный жанр», как притча, распространенный как на Западе, так и на Востоке. В самом общем смысле, притча – это некий рассказ, служащий иллюстрацией того или иного положения религиозно-этического характера. Однако притча западная и восточная коренным образом отличаются друг от друга. В западном варианте притча являет собой своего рода «эзопову басню», в которой есть предлагаемая ситуация, развивающаяся определенным образом, и – вытекающая из нее мораль (чаще всего ситуация является не реальной, а моделируется, подгоняясь под заранее известный силлогизм). Другими словами, все строится в соответствии с требованиями спекулятивной логики (тезис-антитезис-синтез). На Востоке притча имеет совершенно иное назначение и, соответственно, характер. Акцент делается не на утверждении абстрактного знания (силлогизма), а на самом деянии. Любое высказанное знание, по мнению, в частности, китайцев, в силу непостижимости Бога, автоматически становится ложным, так как искажается посредством человеческого восприятия и ума. Поэтому основной смысл притч – показ того, как в той или иной ситуации действуют «просветленные», т. е. люди, достаточно далеко продвинувшиеся по пути самосовершенствования. В восточных притчах есть назидание (особенно в конфуцианских), но им совершенно чуждо морализаторство, свойственное притчам западным. В западных притчах (в силу самодостаточности слова) неизбежно усиливается чисто литературный элемент, делается крайне значительной эстетическая составляющая (некоторые исследователи выводят едва ли не всю литературу из «эзоповой басни», в частности, известно одно из полушутливых определений романа, считающее его просто «до безобразия раздутой эзоповой басней).

«Литературность» и «эстетизм», как нечто самоценное, совершенно чужды восточным притчам, именно поэтому, если их рассматривать с литературной точки зрения, они не поражают воображения искушенного в эстетических вопросах западного читателя. По существу, многие из них представляют собой запись деяний «достойных мужей», но в максимально минимизированном объеме. Подавляющее большинство даосских и буддийских текстов является ни чем иным, как записями учеников о своих беседах и общении с учителем. Это были своего рода «конспекты», которые позволяли еще раз вернуться к тому, что сказал или сделал учитель, дабы обрести лишнюю возможность поразмыслить над увиденным или услышанным. Эти притчи и, в более широком смысле, – тексты – ничему не учили. Они лишь позволяли, выражаясь метафорически, ступать туда, куда ступала нога учителя, чтобы облегчить процесс самосовершенствования. Именно поэтому подобных текстов – величайшее множество, как бесконечно количество путей, по мнению китайцев, ведущих к совершенству.

Таким образом, даосизм и буддизм не ломали древнего мировосприятия китайцев, но лишь его трансформировали. Тем не менее, трансформируя его, они все же создавали одну существенную диспропорцию, своего рода перекос в мировоззренческой системе. Если древнее мировоззрение включало в себя не только описание путей и техник самосовершенствования, но и общественную этику (человеческое общество является отражением божественного устройства), то даосы и буддисты основное внимание уделяли именно техникам самосовершенствования, а вопросы социального устройства оставляли вне поля своих интересов. Жизнь общества их практически не интересовала, их занимала только личность на ее путях постижения Бога. Отсюда – главными действующими лицами буддизма и даосизма являлись монах, отшельник, странствующий проповедник – одним словом, люди, удалившиеся от общества с целью обретения внутренней гармонии для постижения и непосредственного переживания божественной сущности мира. Соответственно, общество оставалось как бы вне сферы религиозных интересов, а в результате пропадала взаимосвязь между сакральным знанием и обществом, которая всегда осуществлялась через ритуал. Ритуал же, как уже отмечалось выше, служил инструментом выработки социальных стереотипов у непосвященных, т. е. основной массы людей. Трансформируя сакральную часть мировоззренческой системы, даосы и буддисты пренебрегали ритуалом (т. е. проецированием сакрального знания на социальную жизнь), считая, что это отбирает неоправданно большое количество времени и сил у процесса самосовершенствования. В результате данные системы неизбежно теряли свой универсализм и превращались в своего рода «религию для посвященных». В силу подобного перекоса общественные установления лишались высшего смысла, ритуал, теряя свою почву, неизбежно приходил в упадок, ввергая жизнь самого общества во все больший разлад и хаос.

В этой связи вполне логична позиция конфуцианства, которая, напротив, ограничивала свои интересы лишь жизнью общества, делая своим главным объектом «человека социального». Опережая события, скажем, что явившись во многом реакцией на упадок «традиционной добродетели», конфуцианство служило, по существу, одной цели – а именно, «консервации» ритуала в том виде, в котором он в своих лучших образцах дошел до тех времен. Гениальность Конфуция (если говорить о нем как о реально жившем персонаже, согласно источникам, в 551–479 гг. до н. э.), собственно, и состояла в том, что он сумел своим учением перевести социальную этическую систему из стадии регресса в стадию стагнации, при этом сделав ее в пределах социума совершенно самодостаточной. Интересно проследить, каким именно образом он это делает. Если кратко формулировать идею социального бытия, существовавшую на момент появления конфуцианства, то это можно сделать следующим образом. Центральной темой идеологии были отношения правителя-«вана» и Неба как источника благодати (магической силы «дэ»), благодаря и при помощи которой «ван» (т. е. «Сын Неба») упорядочивал «Поднебесную» (т. е. общество).