Русь на Мурмане

Князь Петр Федорович Ушатый восседал за трапезой не во главе стола, уступив место по старшинству чина московскому знакомцу, окольничему Андрею Тимофеевичу Головину. Встретились нежданно в Колмогорах, не ведая о том, какие труды возложил на каждого великий князь. Головин держал путь на Двину от Новгорода, куда с осени отбыл государь для войны со свеями. Плавать московским послам через Варяжское море стало нынче невозможно, зато ход по Студеному морю в Данию, куда направлялось посольство, был чист. Пускай гораздо длинен и тяжек, однако надежен от посягновений свейских немцев. Плохо лишь то, что сразу нельзя сесть на лодью – надо ждать, когда чахлое северное лето разойдется и выгонит полуденными ветрами весь лед из моря.

– На двухтысяцну рать потребно сотню карбасов. В Онеге, да в Сороцке волостке, да в Шуеречком, да в самой-от Кемске корабельщики ноне рук не спокладат. Быват, не подведем государя-то.

Колмогорский боярский сын Истратов, в чьем доме остановились князья-воеводы, был природный новгородец, а новгородца всегда можно узнать по его речи с цоканьем, оканьем и прочим кривозвучием, нелепым на слух московского жителя. На Москве их так и звали – цокалки.

– Тамошни корельски вожи, цто по рекам войско поведут до Каяни, у кемскова головы теперь на дворе-от сидят, дожидаюцца.

– А что, Петруша, веришь ли ты сему новгородскому обдувалу? – облизывая пальцы от свиного жира, осведомился Головин. – Он ведь, мыслю, новгородскую свою честь втайне блюдет. А что есть новгородская честь? Москву вкруг пальца обвесть да латинам вовремя подмигнуть. Я, чаю, он своего человечка которого-нибудь уже давно-о на Каянь спроворил с весточкой: ждите, мол, московских сиволапов. И мне дырявые лохани подсунет для посольского плаванья.

– Я, господине, никаку досаду Москве ввек не уцинил и наперед-от не стану, – помрачнел Истратов. – Государь-князь мне это дело сам вверил, грамоту с указом могу всем, кто захоцет, объявить.

– Ввек не уцинил, – передразнил его окольничий. – А родитель-то твой в посадниках на новгородском вече сиживал. От наказания же за свои измены сбег со всем своим домом на Студеное море.

– Не тревожь родителеву память, господине. Вся имения наша в государеву казну пошли, тем и наказаны-от. Поперву и я не хотел московску службу править, на низовско поместье садицце, как процие, кого со старинных мест свели да на новое житье водворили. В том вся моя измена, и за нее споплатился.

– То верно, господа мои, – вставил слово подьячий посольства Григорий Истома, посаженный в дальнем конце и более слушавший, чем угощавшийся. – В недавних временах, года четыре эдак, сам ту бумагу в приказной избе перебелял. Слово в слово государеву укоризну запомнил. Господин Истратов бил челом великому князю, чтоб ему в городские служилые люди поверстаться, потому как одумался он и вину свою признал. Князь же великий повелел ему зваться оттоле колмогорским посадским тяглецом и оружия на себе никакого не носить. По досельной службе и честь – так писано было.

– Дородна посадская чернь в Колмогорах, – крякнул удивленно Головин, – хоромы себе боярские ставит, соляными варницами богатится. Что ж князь великий, отошел разве от своей немилости, званье тебе вернул? Москва-то отсель далеко, много ль оттуда видно. Гляди, шпынь новгородский, веры тебе от меня нет никакой. Коли утопишь посольство государево в вашем чертовом море, тебя как изменщика без замедления посадят за приставы.

– Полно тебе, Андрей Тимофеич. – Воевода Ушатый слушал весь разговор с кислым, как немецкое вино на столе, выражением. – Что ты собачишься, уж помилуй за резкое слово. Я тебе запросто, без чинов, так скажу: государь Иван Васильевич для того и собирает русские земли, чтоб не было впредь ни московских, ни новгородских, ни тверских, а были б одни люди русские, христианские, заодин живущие. Твои же речи обратно, в старинную болотину тянут, откуда мы едва вылезли. Ведомо мне про этого боярского сына. Вернул ему государь служилое звание. А ежели он свое дело худо исполнит, какая ему и детям его от того корысть? Три года тому послы Ларев и Зайцев из датской стороны тем же путем через Мурманский Нос возвращались – на истратовских лодьях.

– Цто веры мне нет – то я уже слышал, – со сдержанной горечью добавил Истратов. – Сказано раз – и ладно. Один раз дорог, не надо сорок. Луччего кормщика на посольски корабелки тебе, господине, подрядил.

– А для какой же надобности истратовские лодьи ошивались в тех латынских местах? – осведомился Головин.

– Сыпь в Норвегу возили, – ответил новгородец. – Зерно.

– Торговля? – Окольничий удивленно задумался. – Не слыхал, чтоб из Колмогор торговый путь до немцев лежал.

– Лучше расскажи, Акинфий, – молвил князь Петр, – не заходят ли к поморским берегам свейские корабли? Может, бывают возле Мурмана? Нынче мы со свеями крепко воюем, как бы они нам с этой стороны дурна не учинили. Поберечься бы. В прошлые-то времена, когда на здешних землях новгородская господа государила, как бывало?

– Всяко цто бывало. Да давнёхо ни свеев, ни мурман не видали. Свейски-то бусы и шняки полста лет тому новгородчи со своих лодий побили, ко Двинской губе-от не сподпустили их. А годов за тридесять до того мурманы гостили. Полтысяци так голов нагрянули морем. Пожгли монастырский погост на Варзуге-реке, потом на Двине разохотились – монахов николо-корельских да михайловских посекли, други погосты да сельцы разору предали. Двиняны у них две шняки отбили. Остатние незваные гости едва-от ноги за море унесли.

– А финских людей из Каяни свеи насылают в набег?

– О таком не слыхано.

– Добре. Ту землю корельскую у Каяно-моря, с которой Новгород некогда брал дань, свеи на словах доныне за Русью признают, а молчком заселяют ее своими данниками, финским племенем. Поставили крепостицу и межевой камень, за который государевых людей не пускают ни торговать, ни промышлять. Пока еще мало там той финской чуди, ну а как наплодится, верно дело, свеи против нас ее станут насобачивать. Государь Иван Васильевич, дай ему Господь многая лета, изъявил желание вернуть ту землю со всею корелою, живущей на семи реках, под свою державную руку, а пришлых фннских людей изгнать и селения их пожечь.

Причины, по которым великий князь московский заратился на свеев, были хорошо всем известны. Несколько лет назад свейский наместник северной Каяни, Норботнии по-тамошнему, приказал схватить большое число новгородцев и русских корел, что промышляли рыбу у тех берегов Каяно-моря. Их обвинили в нарушении границы и грабеже да по-быстрому казнили: кого повесили, кому отсекли руки. Кому-то удалось бежать из плена. После того свейское войско двинулось на порубежье и заняло русско-корельские земли. Государь в то время был занят, воюя с Литвой. Только в прошлом году развязал себе руки для отпора свейской наглости. Рать Ушатых была уже третьей в этой войне.

– Из тех людишек, цто от королевского плена сбегли, двое в Колмогорах осели, – сказал Истратов. – На двоих две руки, обоя левые.

– А что, Акинфий, – предложил князь Петр, после долгого молчания отбросив тяжкие думы о государевых делах и русских обидах от иноземцев, – не позвать ли баб-песельниц? Что-то уныло у нас стало. Пускай споют быль-поморщину да развеселят.

– Баб-от можно. Да как бы они пущщой тоски не навели своей поморщиной.

– Пошто так?

– Убыток в мужиках об этом годе велик, а год-от начался только. С весновального промыслу… зверобойного знацит, семеро не вернулись. На льдине унесло. На мироносицкой седмице две лодьи в море вышли, обеи о камни расщепило. Да на Груманте, на острову в дальнем море, пять-на-десять целовек по осени остались. Сколь из них зиму пережили, церез месяц только узнаецце, как путь дотуда ляжет.

Окольничий Головин поежился.

– Вот радость велика, море это ваше.

– А у нас, господине, так говорят: и радость, и горе помору – все от моря. Море наше хлебно поле. Море кормит, море и хоронит. Во всяко плаванье смертну рубаху берут, цтоб сразу и обрядиться, ежели приспеет последний-то срок…