Страница 20 из 21
– Что? – наивно спросила она.
– Завоюют нас немцы, литвины и татарва.
Над еланью снова закаркало. Две вороны бранились, кружа низко, ниже верхушек елей. Грай делался все пронзительней и будто нечистым потоком лился на землю. Алена, зажмурясь и прикрыв уши ладонями, подползла к Митрию.
– Погоди-ка, вот я их, чертовок…
Хабаров вышел на середину елани. Алена смотрела, как он неспешными движениями будто снимает с плеча невидимый лук, достает из тулы за спиной стрелу, оттягивает тетиву и целится в ворон. При том что-то негромко говорит им, непонятное ей. Гадкие птицы, разразившись напоследок особенно несносной руганью, улетели.
Митрий вернулся, лег, обняв Алену одной рукой.
– Верно ли люди говорят, будто ты колдовать научен? – спросила она, не зная, что хочет услышать в ответ. – От лопских колдунов будто бы уменье взял?
– Врут, – равнодушно бросил он. – Что от дикой лопи взять-то можно, кроме звериных шкур и мехов?
Девица немного успокоилась. Но темные мысли, разворошенные воспоминаньем о давешнем сне и воронами, все не стихали.
– Как же ты додумал в этот ельник меня звать? В Колмогорах да на Курострове все знают, что здесь своим богам чудь поклонялась. Капище тут было. – Алена села и огляделась, зябко скукожась. Утро уже выцветило небо над ними лазорью, но тепло еще не разошлось по земле. Или его не пропускала замшелая еловая стража. – Быват, где-то тут стоял идол серебряной, а то ли золотой, и мазали его кровью жертвенной.
– Человечьей?
Алена, оборотясь, посмотрела ему в лицо. В нем не было усмешки, как сперва показалось. И не ответила.
– А когда хоронили-то своих, на капище сыпали в едино место землю, смешанну с золотом. Гора вырастала велика… Потом тут пограбили мурманы. Унесли на свои шняки всю золоту гору и чудско идолище. Новгородцы в те годы еще не пришли сюда, к морю…
Она услышала какой-то звук и не поняла, что это. Повернулась к Хабарову. Ватажный атаман смеялся – смех пузырился у него в горле, а наружу выходили только ошметки этого странного смеха.
– Знаешь, где сейчас то золото? У меня.
Алена недоверчиво и грустно покачала головой.
– У меня, – повторил он. – В Кандалакше. Из Норвеги привез прошлой осенью, от мурманов, потомков тех, что грабили здесь. Не веришь?.. Они отлили из того золота церковные украшенья. Опоясали золотым поясом деревянного Христа, венчали золотым венцом Богоматерь, золотой цепью увили распятие. Плюгавый латынский поп пытался объяснить мне, что золото священно и нельзя его брать. Его привез из Бьярмаланда какой-то древний варяжский князь. Бьярмаландом они зовут наше Поморье и Заволочье. Кореляк перетолмачивал мне попа. Я сказал ему, что раз золото краденое, оно не священно. И забрал все до алтына.
Государев служилец не стал лишь говорить девице о том, что латынский поп угомонился только после удара чеканом. Да и людишки из той деревни на берегу холодного фьорда не хотели так просто отдавать свое единственное богатство.
Он перевернулся, сел на колени.
– Пора тебе, Алена Акинфиевна.
Поднявшись с плаща, она испытала внезапный острый стыд, о котором удалось ненадолго забыть за разговором. Хабаров подхватил смятую епанчу, бросил себе на плечи. Подошел к девице, взял за подбородок и коротко поцеловал.
– Сделаешь, как я сказал?
– А побоюсь? – взглянула большими молящими очами.
– Судьба не любит боязливых.
Развернул ее и легко подтолкнул в сторону, откуда Алена пришла. Она пошла, чуть покачиваясь, будто испила хмельную чарку. Через несколько шагов запнулась о траву, пошатнулась, едва не упала.
Митрий Хабаров не шелохнулся, глядя ей вслед…
Не помнила, как доплелась до берега Курополки. Завидела Агапку, бездельно шатавшуюся на краю леса. В туеса, полные мятой зелени, Алена даже не заглянула. Знала, что холопка дельной травы все равно не соберет. Прошла мимо. Вдали на воде виден был карбас Ивашки, куда-то плававшего и теперь возвращавшегося.
Солнечные лучи разогревали воздух, в верблюжачьей однорядке стало душно. Она стянула ее с себя. Холопка позади громко охнула.
Алена встала как вкопанная. Догадалась сразу про свою оплошку. «Ну и пусть!»
– Охти мне! На-ко лешшой! – придушенно загомонила Агапка. Бросила наземь туеса. – Ай невтерпеж стало?! Дай-ко хоть травой зазеленю, будто упавши измарано… Когдысь же ты, боярышня, поспела с женихом-то стакнуццо? А надысь-то мы слезы лили!..
Холопка то ли и впрямь не догадывалась, кому навстречу торопилась Алена Акинфиевна, то ли нарочно представлялась дурой, чтоб иметь после всего малую отговорку от сурового наказания хозяевами.
Девица Истратова терпеливо и покорно ждала, пока Агапка затрет следы на сарафане. Только стыдно было, что все это на виду у Ивашки. Хорошо хоть, ему не слышны дурные причитанья холопки.
Однорядку все же пришлось снова надеть и томиться в ней.
3
Управитель всех двинских и поморских земель колмогорский тиун Палицын встречал гостя не по чину – сам вышел на крыльцо и даже спустился на двор. Ни один служилец не удостоился бы такой почести, но ватажный голова Хабаров был особым случаем. За год, что Иван Никитич исполнял тиунскую должность, еще ни разу не довелось видеть этого молодчика, зато наслышан был о нем паче меры. Оттого почти не удивился, когда в присланной на днях от государева двора грамоте снова оказалось это имя. Сам великий князь Василий Иванович жаловал ратного удальца службой и милостью. Отчего ж не выйти встретить во двор этакую птицу?
Митрий Хабаров замешкал возле коня, оглаживая бока статного каурого жеребца и не торопясь отдать его в руки слуги. В Поморье, на двинских просторах конная езда редкость – больше ходят по воде, а севернее Колмогор конную ездовую тягу вовсе заменяют оленьей. На войну опять же морем и реками идут. Немудрено служилому человеку соскучиться по седлу под собой, по конскому запаху, походной дружбе с конем.
За то время, пока ватажный голова ласкался с жеребцом, Палицын и успел спуститься во двор. Хабаров бросил поводья угрюмого вида слуге и пошел навстречу тиуну.
– Ба! – Иван Никитич в радостном изумлении даже ноги согнул в коленях и растопырил руки для объятия. – Да неужто ж Митрофан! А я-то гадал, что за Хабаров тут, что за сокол ясен. Родня, не родня, из каких Хабаровых? А вон, оказывается, что! Ну, удивил, Трошка!
Он облапил служильца и услышал негромкий ответ на ухо:
– Ошибся ты, дядька. Не Митрофан я. Митрий мое имя.
Палицын оторвал его от груди.
– Ну Митрий, так Митрий, – не сбавляя тона проговорил, хотя ощутил прохладцу, идущую от бывшего воспитанника. – Дай же рассмотрю тебя. Одет что твой боярин – бархат, тафта. Вымахал! Это ж сколько я тебя не видел? Годов десять? Больше! Уже тогда обогнал меня ростом. А тут, на северных ветрах, силищи набрал… Ты ведь после того похода на Обь со мной в Москву не вернулся. Вот и считай… тринадцать лет пропадал пропадом.
– Пойдем-ка, Иван Никитич, к тебе в дом. – Хабаров оглянулся на десяток дворских служильцев, усиленно делавших вид, что не подслушивают. – Там и поговорим про жизнь да про дела.
– Пойдем, пойдем. Все расскажешь. Вопросов у меня до тебя мно-ого.
И первый вопрос Палицин задал на крылечных ступеньках, наклонясь с верхней, приглушив голос и усмехнувшись:
– А по батюшке-то теперь как величаешься, михрютка?
– Как прежде, дядька, – так же, вполголоса ответил Хабаров. – Митрий Данилович я.
– И то добре, – кивнул бывший кормилец.
Расселись по скамьям в широкой горнице, в которой колмогорский тиун принимал двинских и поморских людей всякого звания. На одной стене висела оскаленная морда белого медведя – ушкуя. По другой на полицах плыли неведомо куда под парусками и на веслах поморские лодейки-игрушки, ловко состряпанные каким-то умельцем со всем тщанием корабельного художества: летнепромысловые соймы, кочмары для зимнего ходу на море, в бортовых «шубах», чтоб не раздавило льдами, торговые речные насады, раньшины, которые можно тащить на полозьях по льдинам, как сани, обиходные карбаса.