Страница 17 из 21
– А дядька где же? – Отрок взволнованно задвигался на ложе, пытаясь подняться. – Иван Никитич?
– Ушел твой дядька. Со всею ратью на Каяно-море побежал.
Митроха отчаянно простонал и обмяк.
– Свейских людей-от побили в губе Кандалухе. Полоняников до Колмогор на взятых шняках снарядили. Да и пошли в карбасах по Кемь-реке. Много-от карбасов, воды чистой не видно было от них. На порогах карбаса вздынули, а дале поплыли. На Кеми у нас порогов да падунов непосчитано. А за Кемью по другим рекам да по озерам, а где и волоком. Еще, должно, и не дошли до той Каяни.
Поп принес в избяную клеть большую кружку с варевом, от которой исходил густой рыбный дух. Взбил на постели подголовье, подтянул повыше совсем слабого Митроху и стал кормить с ложки.
– Разевай-ко рот пошире, раб Божий. Попадья-то моя нонеча роды принимает, так ужо я тебе заместо нее кормилкой побуду. А ты мне поведай-от, что за почесуха тебя к лопи понесла аж за полморя?
Митроха послушно глотал горячую уху и молчал. Поп настырно глядел.
– Ну не хошь, не говори, раб Божий. Да мнится мне, ты не своим товаром торговать принялся.
– Я государев служилый человек, а не купчина, – охмурел Митроха.
– Ну, а я чего баю-то? То присловье такое, смекай. Не к своему делу ты пристал, государев человек, к лопянам-то ездючи. Оберег вон идольский на себя повесил. Ну да твои грехи, твое покаянье.
Митроха схватился за белую сорочицу на груди.
– Да не зри волком-то, раб Божий. В ларь сложил твое золотишко, чтоб не давило тебе на душу… Молебны в храме по тебе служил. Господь-то милостив.
Вместо гривны отрок нащупал деревянный тельник на нитке. Покончив с ухой, он расслабленно оплыл на перине.
– А что ж дядька Иван Никитич? Так и ушел, обо мне позабыв?
– Чего ж забыв? Ты на дядьку свово не греши, раб Божий. Обиду-ту не надувай, как лягуху на соломине. Искали тебя, берега обшерстили все. Мерекали, будто утоп ты. Палицын твой наказал старосте искать бессрочно, тело аль живого. А ждать-то ему недосужно было. Теперь тебе его ждать… На-ко, а ты и спишь уже. Ну, дородно, спи.
Впервые за долгое время в Митрохин сон не вторгались видения.
…Через несколько дней он начал выходить из дому. Спускался с высокого крыльца, садился на лавку под окном и смотрел на узкий рукав Кемь-реки, буйно скачущий по порогу, омывающий с краю каменные кости Лепострова. Дом священника стоял на юру. С такого гляденя хорошо видны были расставленные вдоль дальнего берега вешала с сетями на просушке, амбары для вытопки сала морского зверя, становые избы, скалы. А за всем этим еще одно поморское море – зеленое чащобное. Тайбола уходила за окоем, как за край земли…
Язвы на тулове заживали, отпадали сухие корочки. Ушла чернота с глазниц. Тело наполнялось свежей силой. Митроха принуждал себя накрепко забыть все, что было в веже лопского нойда и в черной стране мертвых. Но однажды понял, что бесследно эта бывальщина, приключившаяся с ним, не исчезнет. Что-то осталось навсегда, как некая метина.
Это было видение, пришедшее наяву, когда он сидел во дворе дома. Думал про то, что так и не узнал у колдуна, о чем молчат знаки тайнописи на гривне. Внезапно закружило голову, и река, дальние амбары, тайбола поплыли. Вместо них встало совсем иное. Митроха будто летел медленно в небе и зрел внизу две светлые ленты рек, сходящихся углом. В месте их слияния раскидало по берегу лопарские шалаши, крытые оленьими шкурами. Из речных объятий вода текла широко, привольно. Берега морской губы расходились все дальше, их резали поперек губы помельче, лахты, крутые щельи, длинные изгибистые скалы, раскрашенные в зелень. Одна скала остановила на себе взор Митрохи. На ее плоской вершине темнела жирная каменная туша лопского сейда. Неведомая сила придала ему грубое подобие сидящего человека с низко опущенной головой. Возле камня были навалены горкой оленьи рога.
Видение расплылось и пропало. Митроха, схватившись за голову, ладонями до боли давил на глазницы.
Никогда эта земля и ее темное колдовство не отпустят его. Даже если он убежит за тысячу верст отсюда.
Золотая гривна каким-то образом ответила ему. Разгадка ее была на тех пустынных берегах…
Часть вторая. Северная вольница
Лето 1514-е
1
Девка-холопка перекусила хвост нитки и ловко вдела в иглу новую.
– Щастлива боярышня-от наша! За мужем, за боярином в Москови дородно жить будет, в палатах богатяшших…
– Скольки ж это от Колмогор до Москови? – подняла голову от шитья другая девка. – Верст-та тышшу але поболе?
– Эка даль. Аки сирота тамо будет, – жалостливо вздохнула третья. – Отца-то с матерью ужо не видать. А быват, забижать почнет родня московска? Кто нашу горлицу пригреет?..
– Ну цего брешешь-то, Марфутка? На-ко помолци, – окоротила ее первая девка, подшивавшая подол сарафана у грустившей на высоком сиденьице боярышни. – Муж-то рази женку не пригрет? Да ешшо какая тут тебе сирота? Наша Алена Акинфовна вона скольки приданова повезет тудысь!
Она махнула рукой с иголкой на большой отверстый ларь с вываленной прямо на пол горой одежи: сарафанов, летников, опашней, шугаев, шушунов, из бархату, атласу, зендени, сукмани, тафтяных, мухояровых, с меховой оторочкой, серебряными и стеклянными пуговками, с жемчужной вышивкой, с золотым шитьем.
Из глаз хозяйки девичьей светелки полились мокрые дорожки. Холопка, бросив подол с иглой, выхватила из рукава утиральник и бросилась промокать ей лицо.
– А слезыньки-то рано лить, боярышня, – принялась выговаривать госпоже. – Двои седмицы до Петропавла ешшо в девках ходить, воля девицья разлелееццо ешшо. На девишнике невестину жалостницу с подружками потягнете, а ноне никако нельзя. Ноне опосле обеду сваты жениховы придут, смотреть будут товар для купца свово, высматривать невестушку нашу белояру, дородну красу нашу, ненаглядну. А коли опухшо личико увидят да жениху обскажут про Несмеяну Заплаканну, вдруг он да раздумат жениться-от?..
– А разве не сговорено еще, Агапка? – Девица схватила холопку за руку, взволновавшись надеждой. – Впрямь ли может передумать? Уж я бы тогда и расстаралась не глянуться-то сватам!
– Ии, Алена Акинфовна, – будто даже обиделась Агапка, – как же не сговорено, когдысь ешшо зимой отцы ваши уладились. А сватам положено, как без сватов. Да грех тако думать-то, боярышня. Жених-от у нас справной, пригож молодеч, роду боярскова…
– Я сама из боярского роду, – вскинула подбородок Алена Акинфиевна. – Дед мой на новгородском вече сидел. А в ихнем роду боярство сто лет как быльем поросло… И надо ж было ему в церкве-то меня углядеть! – Невеста снова поникла. – А я-то и не знаю, каков сам, не видала толком. Да что и знать – нелюб он мне сразу!
– Анде, так-то ужо сразу? – округлила очи Агапка, снова откусила нитку и подхватилась с полу.
Раскрыла на поставце скрыню-невеличку, расцвеченную узорами, полюбовалась вынутыми серьгами из поморского жемчуга. В каждой висюльке было по редкостной черной жемчужине, увенчивавшей розово-сиреневые нанизи.
Агапка отодвинула девку, убиравшую косу невесты лентами, и приложила серьги к ушкам госпожи. Тут же под нос Алене Акинфиевне сунули зеркальце.
– А он-то ждет не дождецце, когдысь его дроля любая с ним под венеч станет! Дары-от каки засылат!
Хозяйка равнодушно отринула и зеркальце, и серьги. Холопка с укором спрятала женихов подарок в скрыню:
– И так ужо батюшка спридержал тебя в девках, боярышня. Старших выдал, а про меньшую, быват, забыл. Семнаццать летов поди. Быват, церез год-другой и не глянет никто.
– А на что мне, чтоб кто глядел, кроме…
Алена прикусила губу. Девка-холопка задумчиво погрызла костяшку пальца.
– А пусти-ко меня, боярышня, до пристаней. Нонеца по двору баяли, лодья Митрея Хабарова из Кандалухи пришла. Дак я погляжу, нет ли тама кого знакомова-то, из холопья, цто в поход с ним ходили в Норвегу, по лопску дань. Больно уж про Норвегу-ту спослушать охотце. А может, и подароцек какой перепадет, – бесстыже хихикнула Агапка.