Страница 14 из 24
Один за другим рудокопы стали опускаться под землю.
Только-только добрался Козелок до рудничного двора, как ахнул от страха и от радости.
– С нами крестная сила! – весело закричал он. – Гляди, братцы, да тут гусь! А может, то один морок! – не доверяя своим глазам, с сомнением добавил старик.
– Га-га-га! – весело загоготал гусак.
Черепанов подбежал к нему, а гусь, уставясь на плотинного бусинками глаз, и не думал убегать.
– Ишь ты! – удивился мастер. – В беду попал, крылатый! И каким ветром его сюда занесло? Ба, да это соседская птица! – признал гусака Ефим и растопырил руки.
Гусь захлопал было по лужам, но проворный плотинный поймал его и прижал к груди.
– Гляди, как сердце с перепугу колотится! Ишь ты, сам напугался, да и людей переполошил! – засмеялся он.
Однако на сердце было невесело: вода журчала всюду. Вот-вот, того гляди, совершится потоп! Черепанов с грустью посмотрел на промокших, усталых рудокопов.
«Эх, горемыки вы, горемыки! – тоска защемила сердце. – Подумать только, работать в таком месте: сыро, грязно, вода сочится, холодно. Хорошо еще летом, вылез после работы, и обсушиться на солнышке можно и обогреться, а зимой что за муки!»
Ефим Алексеевич представил себе курную убогую избенку, которая стояла в трех верстах от рудника. Проработав двенадцать-пятнадцать часов в забое, промокшие рудокопы выползают на свет божий и бегут что есть духу в эту отдаленную избушку! А на земле пурга, метели, уральский пронзительный ветер, от мороза одежонка становится мерзлым коробом. Не всякий выдерживает такую муку! Да и что с людьми делается от работы в медном руднике? Истощение, смертельная бледность губ – все выдает в них болезни. Все жалуются на шум в ушах, тяжесть в ногах и одышку. Еще бы! В конце концов человек быстро сгорает в подземелье. Наступает водянка, и сердце отказывается служить!.. Мысли плотинного прервали окрики.
– Ну, дед – божья душа, глянь, что за архангел слетел к нам! – закричал молоденький рудокоп и озорными глазами показал на гуся. – А ты за нечистую силу принял. Ай-ай! – покачал он головой.
– А ты помалкивай! – угрюмо отозвался старик. – Ты слушай да разумей, о чем вода земле шепчет!
Его простые слова утихомирили парня. Он вздохнул.
– Ну и жизнь! Того и гляди, угодишь во вселенский потоп!
Черепанов строго посмотрел на горщика, и тот прикусил язык. Под землей не шутят!
Прошла неделя, все, казалось, вошло в свою колею, но однажды ночью вдруг раздался набат. Плотинный вскочил с постели и бросился к окну. От волнения у мастера захватило дух: вдали над медным рудником алело зловещее зарево.
– Батюшки, пожар! – закричал Ефим. Он быстро оделся и поспешил к водоподъемной машине. Там пылали крыша и стропила навеса…
По набату сбежался народ, стали гасить. Одного за другим из шахты подняли рудокопов. Когда последним на-гора поднялся Козелок, кругом клубился синий дым погашенного пожара, а среди него со скрипом по-прежнему кружилось старое, почерневшее колесо: его и насосы сберегли от огня.
Полицейщик Львов повязал старому горщику Козелку руки, в таком виде провел его, позоря, по всему Нижнему Тагилу, а затем посадил за решетку в каменный подтюремок. Рудокоп не знал, за что его шельмуют. На другой день пристав начал допрос арестованного.
– Ты и есть главный поджигатель! – безоговорочно заявил он. – Рассказывай, старый плут, кто тебе помогал в злодействе?
– Помилуй бог, до такого додуматься! – с изумлением и испугом уставился горщик на Львова.
– Не отрекайся, бит будешь! – пригрозил полицейщик.
– Это что же, выходит, сам себя и своих дружков потопить я вздумал! Эх, лучшего, видать, ты не придумал! – с горьким сожалением отозвался шахтер. – Не диво старого человека побить, а вот ты правду разузнай!
Пристав сопел, багровел, рыжие тараканьи усы его топорщились:
– А кто нечистой силой в шахте пугал? Ты! Кто первым побег из забоя? Ты!
– Но я первый и опустился в забой! – строго перебил старик. – А что страх обуял, это верно. Попробуй сам спуститься туда, посмотрим, что запоешь!
– Цыц, плешивый козел! – стукнул кулаком по столу пристав. – Как ты смеешь так с начальством разговаривать!
Козелок опустил голову, замолчал. Веки его задергал нервный тик, и на морщинистую щеку покатилась слеза.
– Так! – крякнул довольный Львов. – Выходит, в грехах каешься!
– Я не о том, – с обидой сказал старик. – О жизни своей плачу. Полвека под землей на господ отробил, света не видел, под солнышком всласть не погрелся, горюшка досыта хватил, а иное новая беда настигла. За свой честный труд вон в чем заподозрили! Вот и награда демидовская! – Рудокопщик дрожал от обиды.
– Ты что ж казанской сиротой прикидываешься! – закричал полицейщик. – Коли так, пеняй на себя!
Он схватил старика за шиворот и заорал на всю избу:
– Давай сюда!
В допросную вбежали два стражника, схватили Козелка и повели в клоповник. Что там было, никто не видел. Только проходившие мимо подтюремка женки услышали тяжкий стон. Догадались они:
– Полицейщик Львов, гляди, издевается над старым человеком. Ух, и пес!
Растревоженные женки побежали на Тальянку и рассказали о слышанном горщикам. Рудокопы толпой тронулись к заводской конторе. Только миновали плотину, навстречу им – Ефим Черепанов. Плотинный догадался о беде.
– Погодите, братцы, не торопитесь! – остановил он работных. – Давай обсудим!
Спокойный, уверенный тон мастера подействовал на рудокопов отрезвляюще. Им нравился этот рассудительный, уравновешенный плотинный. Они видели, с каким достоинством он держался перед управителем завода: не лебезил, как другие мастера, не заискивал, не боялся говорить правду в глаза. И на этот раз они охотно послушались его, хоть и кипело на сердце. Тут же на травке, у дороги, расселись и завели разговор. Ефим уговорил их не ходить толпой, – сил мало, всего не перевернешь, а горшую беду на себя накличешь.
– Доверьте, братцы, мне пойти к управителю и толком поговорить! – попросил Черепанов. – В обиду я старика не дам. Великий труженик и честнейший человек он!
– Порадей, Ефим Алексеевич. Постарайся, милый! – раздались голоса, и рудокопы тихо и мирно разошлись по хибарам, а плотинный явился в контору.
Любимов сидел в своей комнате под образами, одетый в черный бархатный кафтан, сытый и важный. Он с озабоченным видом посмотрел на мастера.
– Не вовремя, Ефим Алексеевич, пожаловал, – посетовал он, но все же, указывая на скамью, предложил: – Присядь да рассказывай, что за спешка!
Плотинный не сел. Подойдя к столу управляющего, он недовольно сказал:
– Нехорошее дело дозволил полицейщик Львов. Весьма обидное для работных!
– Да в чем нехорошее? Это по моему указу сделано, дабы неповадно было! – догадываясь, о чем идет речь, с горячностью заговорил Любимов. – Суди сам, кто мог поджечь шахту, если не рудокоп? Не хочется робить в забое, вот и подожгли! Верно ведь? – Управляющий пытливо уставился на мастера.
– Неверно, Александр Акинфиевич! – совершенно неожиданно для Любимова отрезал Черепанов. – Кто это захочет сам для себя мучительной смерти? А оно ведь так выходит! Сжечь насосную машину – значит потопить себя!
– Да такие ворюги и себя не пожалеют! – выкрикнул управитель.
Лицо плотинного покрылось багровыми пятнами, но он сдержался. Холодным, жестким тоном он сказал:
– Не враги мы своему мастерству, а великие труженики! Каждому жить хочется. Хоть и весьма тяжело нам, а не малодушествуем.
В словах мастера прозвучала такая любовь к людям, что управитель рот раскрыл, – не ожидал он такой горячей заступы.
– Ты что ж, Ефим Алексеевич, заодно с работными? Ведь ты не того поля ягодка!
– Одной я черной кости с ними! Я крепостной, и они крепостные! Но не в этом сейчас дело. Зря народ мордуете. Вот что я по всей совести скажу! – Черепанов придвинулся к столу, за которым сидел управляющий, и заговорил с сердечной простотой: – Хоть и тяжка работа для каждого из нас, хоть и трудно им, но верь моему слову, Александр Акинфиевич, никто так свое дело не любит, как труженик! Судите сами, шахту затопляет, каждый день в забое подстерегает беда, а все же горщики не клянут свой труд. Им и самим горько, что их трудное дело может пойти прахом! Никогда рабочий человек не пойдет на вредительство своего дела. Разве только по страшной нужде, когда враг отчизны нагрянет!