Санаторий «Сказка»

Тело не умеет врать, желание не умеет прятаться, вожделению нет нужды выдавать себя за ненависть. Он развязывает халат, обнажая мои самые сокровенные желания, заставляя меня забыть о том, какой же он страшный человек. И когда он поднимает глаза, я смотрю в них и вижу себя – податливую, горячую, сладкую, пряную. Он касается моих губ, он целует меня, пробуя на вкус мои страхи и сомнения. Я не знаю, как поступать правильно – ты мне скажи, что правильно, а что – нет. Я поверю тебе, как верит моё тело. Оно не знает, что ты искалечен, оно чувствует лишь, как ты прикасаешься к моей груди, как горячи, как нежны твои руки. Расскажи мне небылицы о том, как я нужна тебе, и я поверю. Слушай, как стонет под твоими руками мое тело, как слушается тебя моя страсть, как она льнет к твоим губам, рукам, как обжигает языками пламени твое тело. Чувствуй, как я таю в твоих руках, становясь прозрачной и гибкой. Как я становлюсь смиренной.

Смиренно и послушно.

Я принимаю тебя таким, какой ты есть.

За окном – предрассветные сумерки. Вся комната залита серым, делая мир плоским, создавая кругом тишину из цвета, словно весь мир стал глухим – мир нас не слышит и не видит. Мы обманули его, мы спрятались от него в темноте, и пока она не ушла, у нас еще есть немного времени. Комната пропахла сексом, наши тела пахнут друг другом и во тьме ночи мы уже привыкли ориентироваться по карте тела – его рука знает наизусть мою левую грудь, его губы – правую, а я могу по памяти нарисовать рельеф его рук. Какие они красивые, какие они нежные и жадные. Им все время хочется прикасаться ко мне – гладить, ласкать, изучать. Для них нет запретного, недозволенного, постыдного или грязного. Они воспринимают меня, как свою собственность и делают все, что хотят. И именно это в них самое прекрасное.

Он лежит на животе и делает вид, что спит. Я перевернулась – тихо, аккуратно, чтобы не спугнуть шаткое равновесие на границе ночи и дня. Вдруг, он и правда спит? Села, склонилась над его спиной, рассматривая правую лопатку. От одного вида мурашки бегут по спине, но мне не противно – мне больно смотреть.

«И началась самая увлекательная из охот…» – татуировка заканчивалась там, где брала начало правая лопатка, а под ней – исковерканное тело, изувеченная кожа, иссеченная глубокими, рваными порезами, которые складывались в жуткое окончание фразы, которую мне уже не забыть никогда.

«…охота на человека»

Эти три слова были вырезаны на молодой спине, чем-то похожим на охотничий нож с толстым лезвием и зазубренными краями.

– Как видишь, мое тело тоже далеко от идеала, – он поднял голову и посмотрел на меня. Я опустила глаза, словно меня застукали за чем-то развратным. Словно бы вся эта ночь не захлебывалась в разврате и нежности. Он улыбнулся, повернулся на бок, и, взяв меня за руку, притянул к себе. Я легла на подушку, прямо перед ним и он снова прильнул губами к моему правому соску.

– Подожди… – сказала я, пытаясь оторвать его от себя, но он тихонько сжал зубы, ровно настолько, чтобы я забыла на сотые доли секунды, о чем собиралась спросить. Я засмеялась. – Ну, постой…

– Я хочу тебя, – пробубнил он, не выпуская моей груди изо рта.

Я посмотрела вниз и улыбнулась:

– Я вижу. Расскажи мне.

– Лучше я еще раз поимею тебя.

– Какое пошлое слово.

Он оторвался от меня и вопросительно поднял брови:

– Поиметь?

Я кивнула.

– Оно не пошлое. Это люди зачем-то сделали его пошлым и измазали своими грязными языками. На самом деле ничего пошлого в нем нет – я имею тебя, я делаю тебя своей. Это акт завоевания. По мне так звучит прекрасно.

– Да, пожалуй, – согласилась я.

– Так что иди сюда, – сказал он, залезая на меня.

– Нет, нет! Расскажи.

Он остановился на полпути:

– Это обязательно?

– А раздвигать перед тобой ноги было обязательным?

Он довольно улыбнулся, сверкая жемчужинами зубов:

– Обязательно.

– Значит, это тоже обязательно.

– Если ты обещаешь потом раздвинуть ноги.

Я засмеялась. Мне нравилось такое общение – предельно откровенное, нарочито грязное. Но каждое грязное словечко, каждое развратное движение тела источало столько нежности, сколько не давал мне ни один из моих любовников.

– Обещаю.

– Ладно, – кивнул он, ложась рядом со мной. – Что именно ты хочешь узнать?

– По-моему, вопрос очевиден.

– Откуда это? – и он кивнул головой назад, показывая на свою спину.

Я кивнула, предчувствуя не самое радостное повествование. Но я хочу знать.

Он задумчиво смотрел на меня, разглядывая мое лицо, подбирая слова, сплетая из них понятную историю, которая уймет мой зуд любопытства. Я имею право знать.

– Наверное, – задумчиво начал он, – нужно начать не с моей спины.

– А с чего же?

– С кого, а не с чего. С моей матери.

– Все-таки дело в матери? – спросила я.

– Любая искалеченная психика, а мы ведь не сомневаемся, что у меня она именно такая? – он вопросительно посмотрел на меня и, глядя на красивые губы, растянувшиеся в лукавой улыбке, я улыбнулась вместе с ним:

– Не сомневаемся, – подтвердила я.

Он кивнул и продолжил:

– Так вот, любая искалеченная психика ребенка берет основу именно в матери. На мой сугубо личный взгляд. Моя мать… – он задумчиво скользнул взглядом по моему телу, но не увидел его. Он видел её. Видел её перед собой так же ясно, как и меня прямо сейчас, в ускользающих сумерках. – Моя мать была очень красивой женщиной. Хотя нет, правильнее будет сказать – привлекательной. Она притягивала к себе. Она была статной и хрупкой, как статуэтка. У неё была прямая спина и гордый профиль, правильные черты лица и гордая осанка с высоко поднятым подбородком. У неё был невозмутимый, холодный взгляд и красивый серый цвет глаз.

– У тебя её глаза? – спросила я.

– У меня уже не тот оттенок. У неё были глаза цвета стали – холодные, блестящие. Но, в общем, да, я унаследовал её внешность в большей степени, чем мой брат. Но у меня нет половины её природной грации. Я унаследовал лишь её чувство баланса и равновесия. Она была как герцогиня или княгиня. Она точно была королевской крови. А еще она презирала нас. Презирала нас всех – меня, моего брата и отца. Все из-за отца, в большей степени, хотя…

Максим задумчиво положил ладонь на моё бедро и повел её вверх, по внешней стороне, глядя на то, как она плавно пересекает округлость таза и ложится на мой живот.

– Кукла – так мой отец называл мою мать.

От этих слов мое нутро сковало холодом. Я посмотрела на его тонкое лицо и впервые за все это время увидела, что он похудел – по-юношески округлое лицо стало угловатым. Не сильно, не так, как у взрослых, но все же.

– Он выкрал её, – сказав это, Максим поднял на меня серые глаза и пристально посмотрел. Это был взрослый взгляд. Слишком взрослый для восемнадцати лет. – Она жила в другом городе. Отец туда приехал по делу. Увидел её и забрал. De facto, он просто заточил её в нашем доме и насиловал, но de jure это называлось браком. Она родила нас, но от этого её отношение к семейной жизни не изменилось. К тому времени отец уже сколотил состояние на металлургической промышленности и редко появлялся дома, поэтому всю ненависть, все презрение, что предназначались ему, пали на нас с братом. Не смотри на меня так, – сказал он, улыбаясь и застенчиво опуская глаза вниз. – Я уже говорил и повторюсь снова – она не насиловала, не била, не пытала нас. Она просто не замечала нас. Все наше детство прошло под калейдоскопом нянек, которые менялись так часто, что мы не успевали запоминать их имена. Она же ни разу не прикоснулась к нам. Я помню её как недосягаемое, бесплотное, совершенное существо, которое по странному стечению обстоятельств жило у нас дома. Она много читала и играла на скрипке. Она очень красиво играла. Мы с братом часто подслушивали. Она прекращала играть, как только замечала нас, поэтому мы навострились прятаться очень хорошо. Иногда мы целыми вечерами проводили за тем, что слушали скрипку и наблюдали за тем, как она двигается. Отсюда и пошла моя любовь к женщинам, мое восхищение ими. Понимаешь?