Асимметрия

– Приберечь, говоришь? – я нервно помассировал шею горячей, вспотевшей ладонью. – Я так и сделаю! Нет, серьёзно, так и сделаю. Где сейчас Сергей Владимирович?

– Сергей Владимирович занят, – быстро перебил меня Юлиан. – У него сегодня интервью на радио, потом встреча с читателями, автограф-сессия. Ну, ты знаешь, это всегда надолго.

– Встреча в Доме книги?

Судя по реакции моё предположение оказалось верным.

– Послушай: давай без истерик, да? – Юлиан запыхтел в трубку. – Ты сейчас поедешь домой, хорошенько проспишься, а завтра…

Я отключил телефон и встал из-за стола.

– Всё нормально? – спросила Алина. Мой растревоженный вид говорил, что это не самый уместный вопрос.

– Одолжи машину, – попросил я. – На пару-тройку часов.

– Не больше, – после секунды раздумий подытожила Алина. – Мне в пять забирать Сержа.

– Я помню, – сказал я, прекрасно зная, что пятилетнего Сержа из детского сада всегда забирает муж Алины Левон, за исключением вторника и пятницы. Сегодня вторник, а значит…

– У мужа сегодня хоккей, – томно вздохнула Алина, доставая из сумочки ключи с брелоком иммобилайзера. – Он считает его самым важным видом спорта для мужчины… после секса, конечно! – И она похотливо хихикнула, но перестаралась: получилось, как у актёра уровня массовки.

– Переигрываешь, подруга! – честно предупредил я Алину и, послав ей воздушный поцелуй, спешно выбежал на улицу.

Давайте отвлечёмся и представим на минуту следующую ситуацию: допустим, вы пишите остросоциальные стихи, вскрываете, так сказать, пороки общества, обнажаете всю правду-матку. В издательстве, где вы хотите публиковаться (а вы, естественно, хотите, прям аж до боли, до истерик!), говорят откровенно, без обиняков, прямо вам в лицо, что в наше время поэзию монетизировать невозможно. Ну, мол, было когда-то клёво читать стихи, а теперь это нафиг никому не надо. Ну, вы возмущаетесь там, разумеется, приводите в пример Полозкову, Астахову, на что получаете откровенно сексистский ответ относительно чего-то такого, что есть у Полозковой и Астаховой, но нет и никогда не будет у вас. Ответ выходит грубоватым, поэтому издатель, чтобы как-то сгладить неделикатность, хлопает почти по-отечески вас по плечу и даёт совет: хотите публикаций, пишите прозу, у нас подход, знаете ли, к литературе старорежимный: то есть чем толще, тем лучше.

Я на вашем месте бы расстроился. Собственно я так и сделал. Вспомнил участие и победу в поэтической олимпиаде и приглашение в Москву, где румяные и толстощёкие доценты, подобно христовым невестам, устроили смотрины хозяйства жениха – вылавливание божьих искр из уцелевшей после жёсткого отсева абитуры. Один особо пожилой доцент с седыми баками послушал «Сокровище Пижанки» и без дальних разговоров наградил меня не то почётным, не то обидным прозвищем. Он так и сказал: «Местечковый миннезингер – вот ты кто, приятель!» Глянул своими бездонными, бесцветными глазами и добавил: «По этим коридорам ходил Рубцов и Приставкин, Гамзатов и Рождественский. И ты далеко пойдёшь. Потому что имеешь вкус». Из чего был сделан вывод, что педагог всё же не дразнился.

Но вкус из-за столичных метроманов быстро испортился. Испортился сам воздух в текстах, его просто не стало. Я получал право быть поэтом, я выбирал свободу, побуждающей по Генису и Вайлю, к «квантам истины». Но не случилось сиять, я как-то незаметно лишился стремления к духовной революции. Аккурат к моменту вручения диплома стихосложение вместе с блокнотом в сером коленкоре потерлись, подвинулись и отошли на задний план, уступив место не очень поэтичной ткани жизни, грубоватой и безвкусной выкройке её фасона. И первое, чему научила житейская проза, была вымученная мысль: иметь право и быть поэтом всё же не одно и то же. Доценты это знали, но до поры до времени молчали.

Ведь вопрос «что пишет поэт?» логически подразумевает ответ – стихи. Мне довольно трудно объяснить, как соотносятся между собой проза и поэзия, но у меня складывается ощущение, что между ними есть граница, несмотря на то, что писатель и поэт одним миром мазаны, их смысл жизни по сути одинаковой природы – писать. Линия раздела между стихами и романами всё же есть в том, что первые пишутся спонтанно, инстинктивно, даже где-то неожиданно, а вторые, простите, требуют детального плана и времени, потому что написать неожиданно роман – это всё-таки, скорее исключение, чем правило. Муркок как-то написал роман за два дня, а Бёрджесс за пару недель. Правда, у автора «Заводного апельсина» был особый случай: ему поставили диагноз «рак» и заявили, что жить осталось не больше тех самых пресловутых двух недель. Хотя это всего лишь подтверждает правило эффективного тайм-менеджмента: не забывайте расставлять приоритеты. Именно эти слова я услышал на прощание перед тем, как за мною захлопнули дверь.

Да, наверно, я слишком лично воспринял совет, потому принялся писать много и взахлёб. Через три месяца издатель меня уже не прогоняет: перед собой, как знамя партии, я гордо держу увесистую рукопись. Издатель вынужден признать: написано недурно, «рыночно», но раскручивать моё имя у него нет ни малейшего желания. Именно эти слова он произносит, когда предлагает издать роман под другой фамилией, поясняя, что условный Семизалупкин на обложке моей (моей же!) книги – раскрученный писательский бренд. И вот фактически мне выдают лицензию на творческую эвтаназию, я сам не замечаю, как скатываюсь по наклонной: от поэта к романисту, от романиста к беллетристу и, наконец, однажды, приходит понимание того, что я уже ни разу не художник, а обычная литературная шлюха, у которой тысяча оправданий и ни одного права на собственные амбиции. Впрочем, одно право всё же есть: это профессиональное достоинство. На вопрос «Что ты умеешь?» можно отвечать: умею всё, только не целую в губы.

Вот с этого момента, пожалуй, стоит поподробнее – и начать (продолжить?) следовало бы, вернувшись к фразе «…я – писатель». Да, давайте называть вещи своими именами. Даже автор одной книги, получив известность только по одному произведению, может называться писателем. Харпер Ли – писатель, Маргарет Митчелл – вне всяких сомнений, Александр Грибоедов – конечно, и это подтвердит любой школьник. Называть себя писателем я могу только в компании людей, с которыми знаком от силы полчаса. Потому что эта категория «шапочных знакомых» ещё не знает меня достаточно, чтобы спросить в лоб фамилию и ближайший книжный, где можно что-то почитать из моего.

«Что-то из моего» – эта фраза меня, честно, бесит. Что это вообще значит: что-то из моего? Дюма-отец, на счету которого более трёхсот романов, на такой вопрос, конечно, нашёлся что ответить, хотя мало кто знает, что француз-писака по-настоящему «своего» писал не очень-то и много. В литературной Франции уже сто с лишним лет назад гуляло выражение negres littéraires. Наверняка, кто-то вот так же, как и я, фиксировал в памяти новомодное словечко, чтобы после втихаря разузнать его определение, а разузнав, немало удивлялся: оказывается, даже в издательском мире есть трудолюбивые рабы, натирающие мозоли на литературных плантациях белых господинов. Так вот, Адам Варашев – не писатель, потому фраза «я – писатель» с моей стороны не больше, чем бравада. Если бы у меня были визитки, которыми обмениваются на деловых встречах, на них следовало написать род деятельности – «литературный негр».

В Великой банановой империи инвазивный метод убеждения, именуемый политкорректностью, родил термин ghost writer – гострайтер, призрак пера, который русскому народу, генетически чуждому ко всякой там корректности, не очень ясен, оттого-то, наверно, на стыке вульгарной этимологии и вербальной нечистоплотности у нас прижилось недалеко ушедшее от «негра» слово «книггер». Отношение белого хозяина к книггеру напоминает чем-то отношение зрелого мужчины к бляди, где роль законной супруги исполняет Муза – ну, помните, та самая молодая женщина из древней Греции, одеяние которой (цитирую по памяти) из самого легкого шелка, просторное, белоснежное, как тучи ясного дня; её нежные волосы, слегка закрученные, спадают на грудь, а в волосах золотой гребень с драгоценными изумрудами, и в руках её маленький хрустальный флакон, в котором хранит она всю мудрость озарения.