Страница 23 из 30
Педро задумчиво смотрел на отблески далеких костров в жалком ручье. Несомненно, мальчику явилась она, дьяволица из Сарагосы, с которой Педро оказался связан невидимыми нитями с того самого момента, как однажды в бешеной скачке на пути в Бадалону та крепко-накрепко обняла его, еще двенадцатилетнего мальчишку, за плечи. Но до сих пор ничего дурного он от нее не видел, как с тех пор не видел и ее саму. Она являлась Хуану, теперь Игнасио, но ему с тех пор так больше ни разу и не явилась… И кольцо. Честно говоря, Педро давно забыл про кольцо, которое валялось у него где-то на дне переметной седельной сумки, но даже если видение бедного Игнасио – бред раненого, то все же стоит задуматься. Всякий испанец – суеверен. И хотя за годы жизни вне родины Педро почти излечился от этой болезни, давно поняв, что к знакам надо прислушиваться, но нельзя ими руководствоваться, это письмо почему-то сильно разбередило его душу. Что значит – «потеряв многое»? Каррамба! Все же, пожалуй, не надо было вскрывать это чертово письмо, хотя бы оно и сообщало о такой удаче, как победа над французами! Впрочем, и эта удача его народа тоже лишь еще больше разбередила ему душу.
«Какого черта я вообще торчу здесь?! Зачем теряю напрасно время, да еще помогая этому врагу рода человеческого?! – эти вопросы, пожалуй, впервые со всей серьезностью полоснули душу Педро, считавшего поначалу, что для него, как для профессионального военного, участие в такой большой настоящей войне просто необходимо. – Однако ладно я, я – понятно, а вот дон Гарсия? Вряд ли кто-нибудь и когда-нибудь мог заподозрить его в глупости или бесчестии… Кроме того, ведь он отправился служить в корпус Даву не откуда-нибудь, а прямиком из замка д'Альбре, а значит… Значит, на этот шаг его благословил сам дон Гаспаро?! – вдруг пронзило его сознание это естественное по своей логичности соображение. – И Клаудиа?..»
Но размышлять дальше у него теперь не было ни времени, ни желания. Педро решительно встал и, не торопясь, побрел к полку, стоявшему вправо от Валуево. Как бы там ни обстояло дело со всем остальным, теперь он твердо знал только одно: если такой безупречный человек, как граф Аланхэ, герцог Сарагосский здесь, а не где-нибудь, то он, Педро, останется рядом с ним! И уже под утро, еще раз перечитав письмо Игнасио, Педро, сам не зная зачем, надел на палец гранатовое кольцо Пепы.
Весь день Можайского сражения[12] полк Педро бросали с одной позиции на другую, но по странному велению судьбы, они каждый раз оказывались там, где атака уже захлебывалась или, наоборот, заканчивалась удачей, и их снова отправляли куда-то в иное место. Эти бессмысленные перемещения выматывали людей и лошадей, зря ломавших ноги о раздробленные пушки, остатки волчьих ям и просто груды трупов. Эрманита уже начинала вопросительно косить глазом на хозяина, спрашивая, сколько же еще будет продолжаться эта бессмыслица? Педро же в ответ только извиняющимся движением прижимался щекой к вспотевшей холке, отмечая легкие царапины. Да, он отчетливо видел, что за это время один осколок гранаты уже оцарапал ей ногу, и пулей выжгло шерсть на шее.
Но вот к середине дня кобыла вдруг начала дрожать, причем, не от грохота пушек, а от жужжания пуль, на которые доселе никогда не обращала внимания. «Сволочи, до чего довели лошадь! – в отчаянии подумал Педро, проклиная одновременно и Бонапарта, и русских, и сумасбродного Неаполитанского короля с его картинными конными атаками. – Ничего, родная, ничего, моя девочка, все скоро кончится, не будут же они биться до ночи! – как мог, ободрял он Эрманиту, но та с каждой минутой дрожала все сильнее. – А вот сейчас плюну на все и смотаюсь в ближайший лесок, дам ей передохнуть хоть полчаса, а там будь что будет!»
Однако не успел он ничего предпринять, как его полк бросили на левый фланг, где, как сказали, прорвалась казачья конница, и выломиться из строя было немыслимо. Педро скакал, не по уставу прижимая саблю к боку, а не подняв ее вверх, и видел вдали перед собой только темно-синюю колышущуюся массу, чем-то похожую на океанскую волну. Волна эта медленно, как во сне, набегала на них. Вокруг зажужжали пули, шлепавшие еще на излете, Эрманита снова несколько раз содрогнулась всей кожей, и вдруг рука Педро, коснувшаяся ее шеи, чтобы успокоить, оказалась горячей и липкой.
– Эрманита! – в ужасе закричал он, но голос его потонул в реве атаки, и они с лошадью неправдоподобно плавно опустились на взрытую множеством копыт землю. Кровь толчками вытекала из раны внизу шеи, а карий глаз еще в надежде смотрел на Педро, упавшего рядом и пытавшегося зажать рану рукой. – Эрманита… Любовь моя… Эрманита, прости… – почти бессвязно шептал он, целуя короткие мягкие ресницы, чтобы не видеть укоризны и боли во взгляде медленно угасавшей лошади. Он не знал, сколько пролежал так, не сводя глаз с умирающей, и пришел в себя, только телом почувствовав содроганье земли – вокруг него происходило какое-то беспорядочное вихревое движение, сопровождаемое криками и характерным звоном. – Не уйду! – вдруг обозленно решил Педро. – Иначе потом не найдешь ее. – И в горе своем забыв о ставшей вдруг далекой и нелепой войне, он подкатился под брюхо коченеющей Эрманиты, как делали в таких случаях индейцы, и замер, слившись с нею в одно целое.
Была уже ночь, когда Педро с трудом освободился из объятий мертвой лошади и огляделся. Откуда-то дул ледяной ветер, вокруг валялись трупы лошадей, казаков и неаполитанцев. Шатаясь, как пьяный, он дрожащими руками снял уздечку, седло, накинул себе на плечи вальтрап и отсек саблей длинную прядь гривы, которую, свернув в кольцо, спрятал себе за пазуху. После этого он отрезал свою прядь волос и вплел ее на место отрезанной части гривы. Педро понимал, что надо бы похоронить Эрманиту, но не было для этого ни места, ни орудия. Лес далеко да ему и все равно не дотащить ее туда через все эти многочисленные трупы. Педро встал на колени и коснулся лбом того, что столько лет было его частью, его жизнью, почти его новьей… Потом он, не оборачиваясь, двинулся в сторону зажигавшихся вдалеке костров. Падая и пачкаясь в крови, Педро подошел к первому костру, растопленному из растрескавшихся прикладов, и сел рядом с каким-то гренадерским сержантом. Его трясло противной дрожью, и его подтолкнули ближе к огню. Все говорили, не слушая друг друга, громко обсуждали перипетии дня, и только через несколько минут Педро понял, что это делается не из бравады или нервного возбуждения, а из желания не слышать человеческие стоны, несущиеся со всех сторон.
А еще через какое-то время он услышал вокруг странный шум, оглянулся и в ужасе окаменел: отовсюду, как призраки, сползались на огонь изувеченные измученные солдаты. Кое-как карабкаясь через трупы, лафеты, коней, к костру ковыляли люди без рук, тянули себя на руках безногие, катились с вырванными боками, ползли, придерживая кишки… И это страшное кольцо все плотнее удавкой стягивалось вокруг костра. Закрыв лицо руками, Педро бросился прочь, но такая же история повторилась и у второго с трудом разведенного ими костра, и у третьего. Однако уцелевшие солдаты вновь и вновь в мистической панике бросали огонь и разводили новый, а прежний тем временем скоро гас, ибо калеки были не в силах его поддерживать, и все эти призраки опять тянулись к новому костру. Педро казалось, что этому кошмару не будет конца и, как только немного рассвело, он перестал присаживаться к кострам, а стал бродить по полю, пытаясь, наконец, найти хотя бы одно чистое место. Но чистых мест не было здесь нигде. Наоборот, кое-где трупы лежали высотой в восемь человек, причем, большинство было явно убито картечью. Педро уже не мог ни чувствовать, ни думать – он только смотрел и смотрел.
Предвестие солнца показалось над лесом. Его слабый мертвый свет сделал окружающее еще более страшным, и Педро понял, что больше не в силах блуждать, и что ему никогда не выбраться к лесу, к полю, к любому, свободному от мертвых тел пространству. Он равнодушно присел на развороченный передок. Прямо перед ним, раскинув руки, словно в прощальном объятии миру, лежал обер-офицер в красно-коричневой форме, но лица у него не было. И от этого дикого зрелища, от такого до боли знакомого сочетания цветов сознание стало медленно возвращаться к Педро: перед ним было разбросано то, что осталось от Португальского легиона. И только теперь Педро задал себе вопрос, кто же победил? На поле не было ни французов, ни русских, только призраки. И он, идя от трупа к трупу, будучи опытным солдатом, шаг за шагом воссоздавал картину происшедшего здесь в прошлые сутки побоища. Вот цепи вольтижеров, вот отбитые пушки, вот неудачная атака пехоты, убитые командиры, вот строй кавалерии, вот… И вдруг дыхание его остановилось: в первой цепи седьмой пехотной атаки, зацепившись ногой за стремя, глядел в небо уже ставшими совсем прозрачными глазами шестнадцатый маркиз Харандилья. Почти незаметная дырочка чернела на левой стороне его генеральского мундира.
12
Во французских отчетах Бородинская битва именовалась Можайским сражением из-за близости к этому городу. А впоследствии в исторических исследованиях в Европе Бородинская битва именовалась битвой под Москвой.