Страница 21 из 30
Легкий холодок, обжигая, пробежал по всему телу дона Гарсии; по завязавшейся вокруг суете он уже отчетливо понял, что вот-вот раздастся сигнал атаки.
«Пресвятая дева, вручаю тебе судьбу свою… – еще успел прошептать он, как прозвучал рожок, и Аланхэ рванулся вперед с отчаянным криком «En avant», неожиданно перешедшим в клич испанцев «Patria o muerte»!
Огромная масса войск в едином порыве двинулась прямо в самое пекло боя, беспрерывно извергавшее навстречу бегущим людям большие и малые раскаленные плевки.
Наполеон, отчаявшись взять укрепления левого фланга русских в лоб, бросил в поддержку этой атаки корпус Жюно, который должен был обойти флеши еще южнее Понятовского. Всего к этому моменту против Багратионовых флешей было сосредоточено около сорока тысяч солдат и около четырехсот орудий. Но русские проявляли какое-то зловещее упорство.
Аланхэ скакал вперед, увлекая за собой солдат и автоматически отмечая про себя все детали боя.
«Сейчас они пустят в дело картечь», – подумал он и постарался сместиться таким образом, чтобы двигаться прямо в лоб одной из пушек, поскольку при стрельбе картечью это являлось наименее опасной зоной. А ему необходимо было во что бы то ни стало довести своих людей до линии обороны русских.
– Рассыпься, вперед! – успел скомандовать он как раз в тот самый момент, когда батарея русских, вспыхнув огнями, окуталась белым дымом.
Солдаты успели рассыпать кучный строй, и прошипевший град раскаленных осколков выкосил лишь немногих.
– Вперед, вперед, быстрее! – кричал Аланхэ, поскольку теперь от скорости передвижения зависело очень многое, если и вообще не все.
Но русские перезаряжали очень быстро. Последовал второй, затем третий, затем четвертый залп, от которых ряды Португальского легиона становились все малочисленнее. У Аланхэ срезало султан, порвало в нескольких местах плащ, но он уже ничего не видел вокруг, кроме близкой темной линии русского редута и считал только мгновения, движения, дюймы, дабы не пропустить момента для следующей команды.
Но вот прозвучал шестой залп, и до пушек осталось не более пяти туазов.
– Сомкнись! Наддай! Штыки вперед! – закричал Аланхэ, переходя с рыси в галоп, не пропуская вперед, как следовало бы, разогнавшуюся массу пехоты, дабы теперь из-за солдатских спин следить за развитием дела и подавать необходимые команды. Вместо этого, одержимый главной задачей непременно овладеть пушками и закрепиться, не позволив русским снова вернуть себе эту огневую точку, он метнулся вперед сам.
Но тут русские артиллеристы вдруг, бросив орудия, отбежали, а им на смену, словно из под земли выросла плотная стена егерских штыков.
Араб Аланхэ сходу напоролся на эти штыки и, страшно заржав, начал медленно запрокидываться. Аланхэ, уже стремительно взлетевший на вал, еще успел увидеть там впереди поверх русских киверов энергично вертящегося на коне и что-то кричащего с поднятой вверх шпагой русского генерала с густой черной шевелюрой, но уже в следующее мгновение какая-то неимоверная тяжесть черным облаком придавила легкое тело дона Гарсии к земле…
Пала ночь. Наступившая вдруг после столь долгого и неумолчного грохота тишина казалась какой-то невероятной, немыслимой, нереальной. Клаудиа порой даже думала, уж не оглохла ли она за этот день. Длившееся целый день сражение закончилось, однако, до сих пор ничего так и не было понятно.
Клаудиа вышла на улицу, готовая останавливать каждого встречного, но ни один из остановившихся не мог ей сказать ничего связного и определенного.
– Португальский легион? – удивился один из легкораненых солдат, приковылявший еще к вечеру. – Да он, кажется, и вовсе в деле не участвовал.
– А я, наоборот, слышал, что бедняги все полегли, косточка к косточке, – отозвался другой, передвигавшийся на импровизированных костылях.
– Ну что вы, ваша светлость, так не бывает, чтобы все, – как мог, утешал Клаудиу Гастон. – Обычно участники всегда так преувеличивают, сам не раз молол ерунду, хотя, потери, видно, и в самом деле немалые. Но Бог милостив, генералы погибают редко. Разве что ранен…
Всю ночь опять не могла уснуть Клаудиа. Постепенно от прибывавших с места сражения людей становилось все ясней, что битва была и в самом деле чрезвычайно жаркой. А главное – ни к чему не привела. К ночи французы отошли на свои исходные позиции.
«Неужели и завтра снова будет происходить такой же ад? – думала Клаудиа, вспоминая бесконечные потоки переносимых на носилках и неуклюже ковыляющих раненых. – Но что, что с Аланхэ? Почему нет ни вестей, ни адъютантов, ни д'Алорно, наконец?»
Однако на следующий день никакого ада не последовало, все было тихо. Видимо, обе стороны подсчитывали потери и отдыхали.
Осунувшаяся, с темными кругами под глазами, две ночи подряд не спавшая Клаудиа вновь чувствовала себя запертой в клетке птицей. Гастон, ходивший вместе с мальчиком по всему городу и опрашивавший участников вчерашней битвы, был мрачнее тучи. Выяснить ничего не удавалось, все сведения по-прежнему были самые противоречивые. И потому, когда около полудня Клаудиа увидела под окном виконта, она обрадовалась ему, как самому близкому другу, и, не дожидаясь его приближения, бросилась юноше навстречу.
Тот неловко спешился. Левая рука виконта висела на перевязи, голова оказалась в несвежих бинтах.
– Виконт, вы ранены? – поразилась она.
– Это все ерунда, ваше сиятельство, – грустно сказал Ламбер. – Мне, можно сказать, повезло. Вчера полегла едва ли не половина нашей армии.
– Пол-армии?!! – побледнела Клаудиа и невольно схватилась за стремя, чтобы не пошатнуться.
– Да, ваше сиятельство. Такого… – Ламбер хотел сказать, что не помнит такого, но опомнился и тихо закончил. – Такого никто не мог даже представить.
– Пол-армии, и не продвинулись ни на шаг?!
– Увы. Но русским тоже досталось. Говорят, их потери еще больше наших. Раненых даже не подбирали ни они… ни мы, – стыдясь истомленной ожиданием и неизвестностью женщины, почти беззвучно добавил он. – Убитых подсчитывают по спискам… Там невозможно пройти человеку – не то, что фурам. – Юноша хотел рассказать еще о том, что видел сам, но его остановили обезумевшие от ужаса глаза. Неужели она ждет от него, что он скажет ей о графе? Ламбер знал, что полегло не только большинство португальцев и испанцев, но погиб даже Фавьер, тот самый Фавьер, что привез Наполеону известие о разгроме в Испании. Как курьер он имел право не участвовать в деле, но пошел доказывать, что если они не разбили испанцев, то уж русских разобьют точно… – К сожалению, ваша светлость, о вашем муже ничего достоверного пока узнать не удалось. Потери, конечно, огромные. Сегодня не досчитались сорока семи генералов. Но ни среди убитых, ни среди раненых графа пока не обнаружили… – тут он опять замолчал и отвернулся, чтобы не видеть сразу же посеревшее лицо Клаудии. – Но раненых подбирают местные крестьяне, говорят, что они вполне милосердны и как истинные христиане не делают различий между нашими и русскими… Да и пленных много. Уже известно, что точно взят в плен генерал Бонами. Так что… надежда еще есть.
Большего до конца этого дня Клаудиа, как ни пыталась, так и не смогла выяснить. Гастон и Владимир, каждый на свой лад, пытались по очереди утешать ее. Гастон рассказывал всевозможные невероятные случаи из прежних походов. Но что были все эти рассказы для женщины, которая и сама уже прошла в этой жизни через не меньший, если еще и не через больший ад. Гораздо вернее ее успокаивали призывы русского верить.
Все первые два месяца этой большой войны Педро провел почти припеваючи. Отличный возраст, прекрасная школа выживания в детстве, уроки дона Гаспаро, ад Сарагосы, муштра Вестпойнта и начатки мудрости североамериканских индейцев делали его жизнь в русских просторах вполне сносной, а порой даже и комфортной. В его полуэскадроне у людей всегда были хлеб, вино и уксус, что в такую жару оказалось немаловажным, и даже лошади у них постоянно находились в приличном состоянии. В то время как в других подразделениях животные падали от непривычного климата, от того, что оставались взнузданными по двадцать часов, наконец, от того, что, находясь на одном лишь подножном корме, ослабляли себе зубы и потом умирали от недоедания при полных торбах грубого овса. Педро же, не обращая внимания на приказы, на ночлегах укладывал коней вместе с людьми, разнуздывал лошадей при любом удобном случае, и едва ли не силком заставлял солдат кормить их осиновыми ветками. В эскадроне его любили и не выдавали, а в фактическом неисполнении приказа в той суматохе, в которой наступала армия, уличить кого-то, кроме высших офицеров, было делом нелегким. К тому же, дурная слава неаполитанцев в данном случае только играла ему на руку.