Календарь Морзе

ДЕБРИ — МИР БЕД

КОТУ ТАЩАТ УТОК

ЛЕТАРГИЯ — ИГРА ТЕЛ

А В ЕНИСЕЕ — СИНЕВА

К СИЛЕ МИР ИМЕЛ ИСК

ДЕЛО ЛОГИКИ — ГОЛОЛЕД

КОТУ СКОРО СОРОК СУТОК

И ЛИЛОВУЮ НЮНЮ УВОЛИЛИ

НА ВИД ЕНОТ — ЭТО НЕ ДИВАН

ЛЕТЯ, ДОГОНИТ ИНОГО ДЯТЕЛ

МАЛА ЕДИНИЧКА КАК ЧИН ИДЕАЛАМ

НЕ ВИДНО СОН — ДИВНО, СОН ВИДНО — СОН ДИВЕН

— Умер, и мир ему! — добавил я машинально.

— Спасибо, — кивнула Аня, не отвлекаясь. — Да иди уже!

Выйдя, я не сразу понял, что не так. Улица была очень странно освещена, как будто перед грозой, когда небо уже затянуто тучами, а понизу еще светит солнце — вот только туч не было. Было как будто утро, вечер, день и ночь сразу — край неба пылал закатом, в зените висело яркое, но как будто ничего кроме себя не освещающее солнце, его окружал синий, переходящий в густую ночную черноту небосвод с яркими летними звездами, где оранжевая, почти полная, чуть надкусанная луна подсвечивалась розовеющим восходом. Освещение было странное, давящее и тревожное, от него хотелось не то бежать, не то прятаться.

Завибрировал телефон — звонил Павлик.

— Ты куда пропадал? Минут пятнадцать тебя не было в доступе.

— Да так, в кафе зашел…

Я оглянулся — на меня смотрели пыльные окна квартиры на первом этаже. Занавески были неподвижны, движения за ними не было.

— Что там Анюта? Она в порядке?

— Как тебе сказать… Наверное, да. В каком-то очень странном, но порядке.

— Ну и хорошо. Ладно, пока — а то у меня тут полный абзац. На серверах послетала синхронизация по времени, все экраны в ошибках, операционки с ума сходят… Никак не могу понять, в чем дело!

— Ты в окно давно смотрел?

— В какое окно? Откуда окно в серверной?

— А ты выйди на улицу, оглядись. Я серьезно.

— Ну ладно… — с сомнением ответил Павлик и отключился.

Странно, что связь еще работает. Хотя, что это я — ведь все уверены, что она работает. И что ей остается? На моих глазах какой-то мужик, нимало не сомневаясь, направился к забору, отделяющему парк от улицы, и, не замедлив шага, прошел его насквозь. Наверное, он забыл, что забор есть. Или просто сильно задумался.

«Когда полетят розовые слоны, — подумал я, — мне потребуется большой крепкий зонтик…»

«Поручик» оставался последним островком стабильности в городе. Окон тут не было, часов, разумеется, тоже. Клиенту не надо напоминать, как долго он тут сидит! День, вечер, ночь — какая разница, пока есть виски, рулетка и стриптиз?

За стойкой устало протирал стаканы Адам, он кивнул мне и налил, не спрашивая. За столиком уверенно надирался Славик. Он отсюда вообще уходит когда-нибудь?

— Ну что, какова официальная позиция администрации по поводу текущей обстановки? — спросил я, присев за его столик.

— Без комментариев! — сурово ответил пресс-секретарь. — Оставьте вашу визитку, мы вышлем пресс-релиз.

— Молодец, — восхитился я. — Здорово освоился на должности.

— Мой девиз: «В один вентилятор говно два раза не попадает!» — сказал он гордо. — Нет, ну серьезно — кому интересна эта «позиция администрации»? Мы все тут в одной позиции…

— Ты сам себе противоречишь.

— Гегель справедливо утверждал, что непротиворечивое высказывание не может быть истинным!

— То есть это небо апокалипсиса тебя вообще не волнует?

— Антоха! — весело воскликнул пьяный Славик. — Забей! Накати, расслабься. А если сюда прискачет всадник апокалипсиса, Адам нальет ему вискаря. Адам, нальешь всаднику?

— Я даже его коню налью, друг Славик, — флегматично ответил негр.

— В общем, не стоит нервничать о том, чего мы не можем изменить, — резюмировал философ. — Пей, слушай музыку, а потом схвати за жопу какую-нибудь стриптизершу. У них знаешь, какие жопы ухватистые!

— Не, мне нельзя за жопу, — пожаловался я. — У меня несчастная любовь.

— Любовь — исторически контингентный акт высшей индивидуации посредством установления отношения благоволительной исключительности к объекту, принимающий его в бытийной полноте и соединённый с представлением о единстве жизни! Следовательно, любовь не может быть несчастной — это во-первых, — и протекает безотносительно к хватанию за жопы, — это во-вторых.

— Мощно! — согласился я. — Сам придумал?

— Не, подрезал у кого-то, — признался Славик. — Ну, кроме жоп. Жопы — мой собственный логический вывод, полностью соответствующий критериям силлогистики Аристотеля. Советую к нему прислушаться.

— Извини, Слав, но я лучше прислушаюсь к музыке.

На сцене начинал свою программу дуэт Менделевых. Мартын и Марта начали со свингового кавера на «Мамбо Италиано» — Мартын впервые на моей памяти просто играл ритм, отдав соло Марте. Она виртуозно выводила свою партию на кларнете и, тоже впервые — завязала волосы широкой лентой, открыв лицо. Сестра Мартына оказалась красавицей того яркого типажа, который встречается иногда у семитских народов — тонкий нос с горбинкой, чувственные припухые губы, огромные темные миндалевидные глаза. Они играли, глядя друг другу в глаза, полностью поглощенные собой и музыкой, и это было прекрасно.

Я вышел из «Поручика» в продолжающийся ночедень куда более спокойный и куда более пьяный, чем туда зашел. Поскольку понятие «время суток» утратило смысл, я не мог понять, куда мне идти — то ли на работу, то ли спать. На работу было лень, спать почему-то не хотелось, и я пошел гулять по городу. Жизнь вокруг продолжалась, люди куда-то шли по своим делам, на небо никто не смотрел. Часы на здании городского телеграфа беспорядочно мигали оранжевыми цифрами, но это никого не смущало. Идущая навстречу женщина громко разговаривала вслух, укоризненно выговаривая кому-то за нетрезвое состояние и ненадлежащий внешний вид. Я сначала подумал, что у нее беспроводная гарнитура, но нет, в ушах не было ничего кроме безвкусных аляповатых серег, а обращалась она очевидно к пустому месту рядом.

— Говорила мне мама… — произнесла она с чувством, проходя мимо. Окатив меня холодным оценивающим взглядом добавила: — Куда пялишься, когда я с тобой говорю? Собутыльник, что ли, твой? Такой же алкаш… А ну, домой пошли, я уж тебе….

Посочувствовав ее воображаемому мужу, я отправился дальше, и вскоре ноги сами принесли меня на угол, где, как выразился бы профессор, «имеет тенденцию быть наблюдаемым» кафе «Палиндром». В данный момент тенденция была ложной — кафе не наблюдалось, а из-за отодвинутой занавески предательски торчали белобрысые хвостики кого-то ростом чуть выше подоконника. Я помахал рукой, занавеска задернулась.

Длинные гудки шли долго, но все же трубку она взяла.

— Привет, помнишь меня?

— Вы — Антон, — сказал детский голос. — Это вы за окном?

— Да, это я. Как у тебя дела, о девочка, которую нельзя спрашивать, как ее зовут?

Голос в трубке захихикал.

— Подходи к окну, поболтаем.

— Не могу, у телефона провод короткий.

— Ну ладно. Чем занимаешься? Приходил к тебе кто-нибудь?

— Нет, ко мне никогда никто не приходит.

— А почему?

— Не знаю. Почему-то.

— Придумала новые палиндромы?

— Да, несколько.

— А как тебе такие: «Коту тащат уток» или «На вид енот — это не диван»? — припомнил я прочитанные на экране у Анюты.

— Вы подсматривали, да? — возмутилась девочка. — Вы подсматривали! Как не стыдно! Вы, наверное, плохой человек, маньяк! Не звоните мне больше!

Короткие гудки. Вот и поговорили.

Забавненько…

Глава 19

— Эй, дядька, дядька! — окликнул меня какой-то гаврошистый пацан, оборванный и босой. На виде ему было лет десять, и он отвлек меня от созерцания двух молодых, весьма куртуазного вида дам, которые, возбужденно щебеча, пристально рассматривали что-то очень волнующее на абсолютно пустой кирпичной стене ничем не примечательного дома. Я от нечего делать пытался угадать, что именно они там видят, но из восторженных реплик можно было только понять, что это «настоящая Европа» и какие-то незнакомые названия брендов на ломаном французском.