Календарь Морзе

Священник сделал паузу, продолжая смотреть куда-то в стену, по лицу его, искаженному уродливым шрамом, совершенно невозможно было прочитать ни одной эмоции, но общее впечатление было немного пугающее.

— Велико искушение последовать легким путем, пойти на поводу животного начала, почувствовать себя центром мира, предаться соблазну безнаказанности, но сказано: «В искушении никто не говори: Бог меня искушает; потому что Бог не искушается злом и Сам не искушает никого, но каждый искушается, увлекаясь и обольщаясь собственною похотью»26. Творя страшное вокруг себя вы в первую очередь творите этот ужас с собственной бессмертной душой. Только единение спасет нас, как спасало и ранее. И ныне я говорю вам — отверсты врата Храма, и мы готовы принять в наших стенах любого страждущего. Монастырь святого Георгия примет всех, дав убежище от хаоса и ужаса, укрыв пологом благодати в этот тяжкий час. Приидите и обрящете!

Священник встал так неожиданно, что я еле успел выключить его микрофон, и молча направился к двери.

— Сюда, Владыка, — сказал Кеширский, и, почтительно взяв под локоть, увлек его в коридор. — Губернатор ожидает возможности поговорить с вами, — ворковал он, удаляясь по направлению к лестнице.

На меня Лонгин так ни разу и не посмотрел.

— …А пятого мая мы бы отметили День водолаза! Это люди, которые видят обратную сторону воды и смотрят рыбам в глаза. Их мир — холод и темнота, тишина и давление. Когда ваш корабль утонет, их тяжелые ботинки оставят следы там, где морская вода растворила ваши кости. Когда-нибудь Мироздание опомнится, даст им жабры, обучит метать икру, и они навсегда уплывут от нас в свой красивый несуетный мир глубин. Но сейчас они еще вынуждены иногда всплывать и общаться с нами…

Я отключился, плавно вывел в эфир музыку и вышел.

Чото смотрел на меня странно, но я, кажется, уже начал к этому привыкать. На улице было жарко, томно и как-то маятно. В других обстоятельствах я бы сказал, что к перемене погоды. Но откуда тут перемены? Из-за угла на меня выскочил худой прыщеватый подросток с мелированной в странные цвета шевелюрой и пирсингом в неожиданных местах организма. Увидев меня, он резко остановился, захохотал смехом обкуренной мартышки и выхватил то ли из задницы, то ли из-за пояса свисающих ниже нее штанов пистолет. Пистолет был из ядовито-розового пластика, с красной пипкой на том месте, где должен быть дульный срез. Наставив его на меня, он оскалил брекеты, выпучил подведенные черным глаза и прошипел с неожиданной злостью: «Сдохни, сволочь, сдохни!» Надавив на курок до побеления пальцев, он не добился никакой реакции — пистолет не издал даже самого завалящего «пиу-пиу», и лампочка в красной пипке не зажглась. Наверное, батарейки сели.

Я с интересом ждал, пойдет ли этот пластиковый ганфайтер врукопашную, но он только выругался непонятными словами из интернета, сплюнул, засунул пистолет туда, откуда достал и гордо удалился.

Забавненько…

Вместо кафе «Палиндром» на углу теперь была обычная стена дома, с окнами обычной квартиры, где между стеклами завешенного выцветшими шторами окна пылилась картонка с надписью «Продается» и старым, пятизначным номером без префикса. Ну да, все эти мелкие бизнес-помещения на первых этажах когда-то были квартирами. Занавеска на окне шевельнулась, и оттуда кто-то на меня посмотрел, но я не разобрал кто — солнце не давало возможности увидеть темную глубину квартиры. По росту показалось, что ребенок. Я помахал рукой, занавеска тут же задернулась. Ну и ладно.

В «Поручике», куда я отправился в последней надежде обрести свой стакан крепкого, несмотря на ранний час, было людно. Впервые увидел здесь очередь в бар — Адам едва успевал наливать и смешивать. Брякали стаканы, сухо стучали кубики льда.

— Здравствуй, друг Антон! — поприветствовал он меня. — Давно не заходил?

— Это вопрос? — удивился я. Адам чуть потормозил, осмысляя сложную филологическую форму.

— Да, это я так спросил, друг Антон, — покивал он густыми дредами. — Мне кажется, что я не видел тебя давно, и кажется, что видел недавно, и это немного странно в моей голове, понимаешь? Но ты не надо заморочь, да? Сейчас много стало странно.

— Страннее, чем было?

— Да, совсем-совсем странно, друг Антон. Виски?

— Наливай, Адам. Пока есть виски, все не так странно, как могло бы быть.

К своему удивлению, за дальним столиком обнаружил Славика.

— Ты же теперь практически государственный чиновник, опора власти, рупор Администрации? — спросил его я. — Какого черта ты в рабочее время надираешься, а не плетешь интриги, промывая мозги гражданам и подсиживая коллег?

— А оно рабочее? — Славик с недоумением огляделся вокруг, но окон в «Поручике» не было. — Да хрен с ним, найдут, если понадоблюсь. Нашему дурдому нужен не пресс-секретарь, а психиатр. А не как сейчас — кто первый халат надел, тот и доктор…

Славик расстроенно махнул рукой, побрякал льдом в стакане и поставил его обратно на столик.

— Где тебя носило? — поинтересовался он рассеянно. — Вроде тебя не было… Или нет?

— И как долго меня не было? — спросил я прямо.

— Да черт его… Чего-то у меня путается в голове, — он подозрительно заглянул в стакан, понюхал его и даже попробовал. Успокоенный, поставил обратно. — А, неважно. Сейчас всё…

— …Странно, знаю, — перебил я. — Всё странно, но ты все же напрягись и вспомни, когда мы с тобой в последний раз виделись. И где.

— Ну что ты грузишь, Антон? — поскучнел лицом Славик. — Ну, наверное…

Он задумался.

— Ну вот… Нет, это давно. Или недавно? Здесь мы пили, конечно, но мы тут всегда пьем, — Славик чесал лысеющую голову, мучительно что-то припоминая. — Что ж все одинаковое-то такое?

— Что-то такое, было же, вот, крутится… — Славик быстро допил стакан. — Да… Но как же…

— Что-то вспомнил? — осторожно поинтересовался я.

— Слушай, а ты же вроде в больнице был, нет? Что-то такое…

— Ну, допустим.

— Ну да, мы еще коньяк вроде пили… Стакан какой-то дурацкий… Я тебе наливал… — Славик внезапно застыл на стуле, пристально уставившись на меня. — Стоп. У тебя же руки сломаны были?!!

У меня вдруг закружилась голова. На секунду показалось, что сквозь пошлый китчевый интерьер «Поручика» проступил холодный белый свет на унылых серых стенах больницы, и я быстро, звякнув льдом об зубы, выпил все, налитое в стакан. Реальность раздвоилась, закрутилась, меня замутило — но алкоголь взял свое. Мироздание, покачавшись, встало на место. Я все вспомнил. Больница, гипс, доктор, эта, как ее… Оленька? Коньяк. И Анюта… Анюта же пропала!

— Так, когда это было? Руки, гипс, коньяк — как давно?

— Слушай, — грустно сказал Славик, — ты забыл, где живешь? «Однажды вечером» — это самое точно определение времени, которое можно получить в нашем городе. Вроде бы это был не прошлый вечер… для меня. Но я не поручусь. С тех пор, как мы потеряли последние остатки стабильности, мое «вчера» может оказаться твоим «послезавтра». И я не шучу, прецеденты были.

— А что у нас со стабильностью? — спросил я. Реальность в моей голове все еще никак не могла синхронизироваться с воспоминаниями.

— А что последнее ты помнишь?

— Хм… — я задумался. — До коньяка и больницы? Митинг, который закончился не то реквизициями, не то национализацией…

— Ах, ну да, «Венесуэльский вариант»… — Славик отчетливо загрустил.

— Судя по твоей роже, что-то пошло не так?

— Ну почему же? Идея сработала на все сто — реакционный олигархат, лишившийся материальной базы протеста, повержен, администрация торжествует…

— Но?

— Но самовоспроизводство товаров на складах прекратилось. Они больше не респавнятся каждую полночь. Профессор-то не зря говорил — ничего, блядь, не трогайте! «Ничего не меняйте! Рутина нас спасет!» — передразнил ученого Славик. — Вот вам и результат.

26

Иак. 1:13—14