Белая хризантема

Эми шла за сыном к парковке, то и дело оглядываясь на внука и радуясь его зрелости. Она припомнила, каким был в этом возрасте сын. Не таким высоким, нет. Наверно, дело в западной пище. Она подумала, что зря купила ему сласти, но тут же решила, что немного шоколада никак не повредит растущему организму.

Эми вспомнила, как впервые попробовала шоколад. Это случилось после рождения дочери. Муж принес шоколадку и разломал на мелкие кусочки – для нее и сына. Пища богов. Ей никогда не забыть того первого квадратика. Как он таял на языке. Как она взяла и второй, и третий, пока муж не передумал и не отнял. Но он не отнял. Просто сидел и смотрел, как она ест шоколад. Тогда она впервые подумала, что все же не безразлична ему. Она не понимала, почему он сам не ест, хотя отлично знает, как это вкусно, но ничего не сказала. Она никогда не разговаривала с ним без надобности, поэтому их брак и продержался так долго. В их браке не было любви, но он не рухнул, потому что она всегда следила за языком, не давала волю чувствам.

– Пришли, – сообщил сын и распахнул дверцу. Эми забралась на пассажирское сиденье и, все еще вспоминая о своей первой шоколадке, извлекла из пакета коробку с конфетами и протянула внуку. При виде конфет мальчик расплылся в наивной детской улыбке, нетерпеливо содрал целлофановую обертку и открыл крышку – как Эми и надеялась.

Засунув в рот трюфель, он покраснел и застенчиво предложил ей угощаться.

– Нет-нет, это тебе. Но мне нравится смотреть, как ты ешь. Давай же, бери еще.

Хана

Корея, лето 1943

Хана долго лежала неподвижно. Промежность пылала болью. Между ног было мокро, на Хану навалился страх. Может, она истекает кровью и скоро умрет? Она медленно села, не решаясь посмотреть вниз – на то, что он с ней сотворил. Усмиряя боль, сделала глубокий вдох и медленно выдохнула через нос. И еще раз. Когда дыхание выровнялось, она опустила взгляд. Кровь, но и еще что-то вязкое, густое. Именно от него это ощущение влажности, не от крови. Она вовсе не умирает.

Хана промокнула между ног платком. Каждое прикосновение отзывалось в голове новой болью. Это то самое изнасилование, о котором рассказывала мать. Хана закрыла глаза, мечтая, чтобы случившееся оказалось кошмарным сном, от которого она скоро очнется.

Железная дверная ручка со скрежетом повернулась, и Хана торопливо натянула ситцевые трусы и нейлоновые чулки. Наперекор боли заставила себя сдвинуть колени и настороженно встала, ожидая, что на нее снова набросятся.

– Шевелись, нам нужна эта комната, – буркнул конвоир и отвел ее обратно в маленькую каюту к остальным пленницам.

Хану встретили вопросительные взгляды. Ничего не говоря, она пробралась в дальний конец комнаты, уткнулась лицом в стену, чтобы ни на кого не смотреть. Она чувствовала взгляды на себе, но ей было все равно. Солдаты выбрали двух девушек, и дверь снова захлопнулась.

Вскоре поднялся встревоженный гул, женщины обсуждали, чем там занимаются солдаты. Некоторые пытались расспросить Хану, что с ней случилось, но остальные поняли и так, и в каюте набирали силу причитания. В дверь с силой грохнули кулаком. Тут же воцарилась тишина.

Хана прятала лицо в ладонях. Она не сомневалась, что достаточно взглянуть на нее, и сразу станет ясно, что с ней стряслось. Наконец-то пришли слезы. Она задержала дыхание, насколько могла, сосредоточилась на желании глотнуть воздуха. Зародившиеся в горле рыдания отступили, и Хана судорожно вдохнула.

Между ног все еще горело огнем. Хана старалась не думать о боли, но снова и снова видела голые ляжки Моримото и остальное. Она зажмуривалась, давила на веки, пока перед глазами не начинали мерцать белые всполохи, заслонявшие эту картину. Когда ей показалось, что глаза вот-вот взорвутся, прямо в ухо ей прошептали:

– Куда тебя водили?

Хана вздрогнула. Всполохи мешали видеть, и она не сразу узнала девочку с острова Чеджу. Такая хрупкая, платье болтается точно мешок. Хане сделалось еще больнее от мысли, что Моримото или другой солдат сотворит с этой малышкой то же, что с ней.

– Держись позади всех, – сказала Хана. – Может, тебя не заметят и все обойдется.

– Не расскажешь?

– Лучше тебе не знать.

Девочка не успела ответить, дверь снова открылась. Вернулись две девушки, которых увели конвоиры. Больше никого не забрали, щелкнул замок. Свет погас, и каюта погрузилась во мрак.

Покорно, точно скот, девушки возились, пытаясь устроиться на ночь, они уже примирились с долгим путешествием, так что надо поспать. В темноте слышались всхлипывания. Хана и девочка лежали, почти прижавшись друг к дружке. Девочка взяла Хану за руку:

– Так ты проснешься, если придут за мной, а я проснусь, если придут за тобой.

Ее наивные слова тронули Хану. Эта девчушка как умела пыталась взять под контроль свой страх. Она не должна спать, когда придет беда, она хочет видеть, как приближается ужас, пусть она перед ним и бессильна. Здесь все бессильны.

– Меня зовут Норико, но мама зовет Сан Су, – прошептала девочка Хане в волосы. Ее теплое дыхание согрело шею.

Хана не ответила. Она бы и рада, но сил говорить не было, губы будто запечатаны наглухо, словно прячут боль случившегося. Мать называла девочку Сан Су только дома – это ведь ее настоящее, корейское имя. Как множество корейцев, между собой родные Сан Су говорят по-корейски, а на людях – как им навязано, по-японски. Хана всегда считала, что ей повезло с матерью, она у нее очень умная. По-корейски “хана” означает “одна” или, в ее случае, – “первая”, но и на японском есть такое слово – “цветок”. Поэтому Хане не пришлось менять имя. Сестре повезло меньше, как и Сан Су.

– Спокойной ночи, старшая сестра.

В темноте голос Сан Су легко принять за родной. Хана вдруг ощутила, как свинцовой тяжестью навалилась на нее неволя. Сестра так далеко. И каждый миг взаперти на этом пароме еще больше отдалял ее. Тонкие пальцы сжали ее руку, и Хана крепко сжала их в ответ.

Очнулась она внезапно. В каюте по-прежнему было темно, но из-под двери пробивался слабый свет, в котором можно было различить лежащие вповалку тела. Хана понятия не имела, сколько времени проспала. Она осторожно высвободила руку из ладошки Сан Су и села. Хотелось в туалет, но где он и как туда попасть, она не знала. Мочевой пузырь грозил лопнуть.

– Мне нужно в уборную, – громко прошептала Хана.

В темноте заворочались. Не дождавшись ответа, она повторила погромче.

– Тихо, дура, – долетело из темноты.

– Извините, мне нужно…

– Я уже слышала, дважды, – оборвал ее женский голос. – Ты что, не чуешь? Всем тут нужно в уборную.

Хану огорошил резкий ответ. Она медленно втянула воздух. Ничего. Она ничего не чувствует. Может быть, с носом что-то неладно?

– Я ничего не чую.

– Это потому что от нее одеколоном разит. Вот и не разбирает сквозь мужицкую вонь, – сказал другой голос.

– Ну да, видать, всю бутылку вылил себе на голову.

Слова ранили ее, Хана ощутила, как запылало лицо. Она подтянула к носу ворот платья и вдохнула. Так и есть – она пахнет как он. Он поселился в ее одежде. Ей захотелось сорвать все с себя, разодрать в клочья, но в памяти вспыхнули его слова: “Ты этого хочешь – сутки за сутками ехать в набитом солдатами поезде без единой тряпки, прикрывающей твое прекрасное тело?”

Чтобы избавиться от мерзкого запаха, Хана опорожнила мочевой пузырь: пусть уж лучше от нее несет нужником. От шума проснулась Сан Су, снова взяла Хану за руку, будто и не заметив, что та сделала. Ее молчание чуть успокоило Хану, она прижала к себе руку Сан Су. Лежа рядом в остывающей луже, они снова заснули.

От гулкого удара в металлическую дверь все мигом проснулись. Послышались испуганные вскрики. Тускло загорелась лампа под потолком, наполнив каюту зеленоватой мглой. Дверь распахнулась, вошли четверо солдат; трое рывками подняли на ноги по девушке. Последний поймал взгляд Ханы и начал пробираться к ней. Нагнулся, схватил за плечо, но тотчас отшатнулся и зажал нос.