Страница 94 из 365
Рахели швырнула куски курицы на сковородку. Плеснув туда масла, девушка горько отозвалась: «Я его люблю, Ханеле. Я на него смотрю, и хочу быть с ним, — она зарделась, — ухаживать за ним, заботиться, помогать. Он хороший, такой хороший…, Но ничего, ничего не получится…, Хоть он меня тоже — любит».
Ханеле, взяв деревянную лопаточку, перевернула курицу: «Как царь Соломон сказал? «Большие воды не могут потушить любви, и реки не зальют ее». Жди, Господь все устроит, Он не хочет, чтобы люди страдали, поверь мне».
— А папа? — подумала Рахели. «Если я… — она даже не могла заставить себя произнести это слово, — если я…, Папа мне этого никогда не простит. Ему придется сидеть шиву, он потеряет работу, девочек никто не захочет брать замуж. Я все разрушу, все…, Но разве Господь такое может допустить, Он, же милосерден».
— Чем так вкусно пахнет? — раздался с порога звонкий голосок Батшевы. Она всунула белокурую голову на кухню, и, облизнулась: «Малка стирает, а я…»
— Ты тоже должна стирать, — вздохнула Рахели. «Сейчас папа и, и…, господин Корвино с кладбища вернутся, обедать сядем».
— Печенья, — потребовала Батшева: «Я лучше на стол накрою, можно?»
Ханеле порылась в холщовом мешочке и протянула девочке печенье: «Можно». Когда дверь закрылась, она обняла Рахели. Та испуганно спросила: «Что это у тебя на груди? Теплое?»
Амулет уже несколько дней был таким. Это был не обжигающий жар, как зимой, в Цфате. Это было ровное, спокойное тепло, вселявшее надежду и уверенность. «Он уже близко, — поняла Ханеле. «Я не вижу, все тускло, но я знаю — он уже близко. Скоро мы с ним встретимся, и тогда…, - дальше все было мутным, и она опять слышала крик ребенка и плеск воды.
— Все будет хорошо, — она поцеловала висок девушки.
— Нельзя говорить дурные вещи, — напомнила себе Ханеле. Помотав головой, она отогнала видения.
На кладбище было безлюдно. Пьетро, поднявшись с колен, в последний раз шепнув: «Мамочка…, - сказал: «Спасибо вам, рав Горовиц».
— Уже не мальчик, — понял Аарон, глядя на грустное лицо юноши. «Глаза у него другие стали. Безысходные. Как у меня, наверное. Плакал, бедный, видно же».
— Ты не волнуйся, — Аарон коснулся его руки, — мы за могилой твоей мамы ухаживаем. У нас это мицва, заповедь, а, как я умру — кто-то из зятьев моих будет это делать.
— Кто-то из зятьев, — горько повторил Пьетро. «Нет, я не могу ее больше видеть, не могу…, Ей же тяжело будет, моей любимой, не мучь ее, не надо. Откажись, не иди к ним…»
— Пойдем, мой хороший, — ласково позвал его Аарон. «Там девочки обед приготовили. Хоть домашнего поешь, а то в Вифлееме тебя так не накормят, на постоялом дворе. Ты один едешь?»
-Отец Бьюкенен уже там, — кивнул Пьетро. «Мне, — он замялся…, Моше поможет туда добраться, у него много турок знакомых. Рав Горовиц, — юноша взглянул на него, — вы знаете, что Моше…»
— Да все знают, — устало пожал плечами Аарон, вымыв руки у ограды кладбища. «Неправы его родители, дорогой мой. Жениться по любви надо, а не по расчету. Я, когда жену свою покойную встретил, у нее за душой ничего не было. В чужом платье под хупой стояла. И у меня тоже, — он вдруг улыбнулся, — голова и руки, вот и все. Это неважно, милый мой, — он погладил седоватую бороду, — деньги, почет…, - рав Горовиц осекся и посмотрел на дорогу, что шла к кладбищу.
Теплый ветер завивал на ней пыль, человек в капоте стоял, засунув руки в карманы, глядя на них.
— Вот и рав Судаков, — хмыкнул Аарон, — не придется тебе в ешиву идти. Но ты ведь письма Ханеле передал, ты говорил.
— У меня еще одно есть, — Пьетро полез в карман сюртука. «Дядя Теодор просил ему лично в руки отдать, оно на русском. Я сейчас».
Он спустился вниз и вежливо поклонился: «Здравствуйте, рав Судаков. Я Пьетро Корвино, племянник миссис Изабеллы. Мы с вами в Венеции встречались, я тогда еще ребенком был. У меня для вас письмо, от брата вашего, старшего. У него сын родился, три года назад. Они с его женой, миссис Тео, в Россию вернулись».
Степан молчал, разглядывая лицо юноши.
— Он на Моше похож, — подумал рав Судаков, — но я это еще в Венеции видел. А если это мой сын? Никто не узнает, но все равно — нельзя, чтобы он здесь отирался. Зачем Горовиц стал его привечать, он же гой, этот Пьетро. А у Горовица дочери…
— Спасибо, — сказал он. Даже не глядя на конверт, Степан засунул его в карман капоты.
— Рав Судаков, — Пьетро помялся, — а вы ведь мою маму знали, Еву Горовиц? Какая она была?
Степан вспомнил холодный ливень, хлеставший во дворе, резкий, стойкий запах мускуса и ее стон: «Еще, еще, пожалуйста! Так хорошо…».
— Ваша мать была шлюха и вероотступница, — холодно ответил он, — выросшая в секте выкреста Франка, да сотрется его имя из памяти людской. Она участвовала в мерзких ритуалах, — Степан поморщился, — отдавалась сотням мужчин, еще с детства…
— А потом она приехала сюда, соблазнять и сбивать с пути истинного евреев. Однако Господь наказал ее, лишив разума. Она умерла, как бессловесное животное, в своей грязи. Всего хорошего, — Степан посмотрел на изумленное лицо юноши. Не удержавшись, он добавил: «Ваш отец, — если он им был, конечно, — был шпион, развратник, без чести и совести».
Наверху запела какая-то птица, а они все стояли, друг напротив друга. Степан увидел, как задрожали губы юноши и усмехнулся: «Теперь он точно отсюда уберется. Незачем, чтобы все видели, как они с Моше похожи. Еще слухи какие-то пойдут, не приведи Господь…»
— Вы…, вы…, - наконец, сказал Пьетро. Махнув рукой, юноша бросился к Яффским воротам. Степан, достав письмо, порвав его на мелкие кусочки — пустил по ветру.
— Что вы ему сказали, рав Судаков? — раздался сзади холодный голос. Темные глаза Аарона блестели. Степан понял: «Вот какой он на самом деле. Теперь видно — как он на ягуаров в одиночку охотился. Однако ничего он не посмеет сделать, он от меня зависит».
— Он меня спросил о своей покойной матери, — Степан отряхнул рукав своей капоты. «Я ему сказал правду, рав Горовиц».
Степан не успел отшатнуться — щеку ему ожгла пощечин. Рав Горовиц спокойно опустил руку: «Не ходи сплетником в народе своем. Не убил я тебя только потому, что ты калека, — он посмотрел на правую руку Степана. Аарон, молча, направился вниз, к городу.
Рав Судаков раздул ноздри: «Рав Горовиц, можете распрощаться с работой. Пойдете милостыню просить, на пожертвования жить будете».
Он выругался себе под нос. Дернув щекой, рав Судаков наклонился — обрывки письма лежали в пыли. Степан наступил ногой на бумагу, успев увидеть знакомый почерк брата, и сжал кулаки: «Я его уничтожу».
Аарон сидел в своем кресле, слыша голоса девочек, доносившиеся из сада. Гранатовое дерево зеленело. Он, вздохнув, осмотрел комнату, книги: «Дом нельзя продавать…, Да и не придется, с деревом я работать умею, не пропаду. Тору, наверное, мне больше не писать. Жалко, — он вспомнил свой кабинет в ешиве, запах чернил, остро заточенные перья:
— Может, уехать? Меир и Эстер всегда нам рады будут, устроюсь там раввином…, Нет, мне без Иерусалима нельзя. Как тело без души. Если б остались мы тогда в Америке, может быть, и по-другому бы все повернулось…
Дверь скрипнула. Рахели робко спросила: «Папа, а почему господин Корвино не пришел? Вы же собирались…»
— Ему сейчас одному надо побыть, девочка, — ласково ответил Аарон. «Иди-ка сюда».
Рахели присела на ручку кресла и рав Горовиц улыбнулся: «Ты на маму свою похожа, милая. Она такой была, как мы встретились. Очень красивая».
— Папа, — Рахели посмотрела на его лицо, — папа, что случилось?
Аарон вздохнул и стал говорить. Лицо дочери исказилось брезгливой гримасой. Рахели гневно выпрямилась: «Папа! Как он мог! Это же грех, грех! Нельзя даже упоминать о таких вещах, нельзя сплетничать!»
— Я ему так и сказал, — усмехнулся Аарон, рассматривая свою ладонь. «Я тебя просто хотел предупредить… — он не успел закончить. Дочь выскочила из комнаты и крикнула снизу: «Я уверена, это все ложь, ложь, и больше ничего!»