Страница 66 из 365
Крестьянин оглянулся. Приподняв холст, он стал снимать с телеги грязные мешки.
Окна, выходившие во двор, были задернуты плотными гардинами, в комнате было темно. Только перед маленькой статуей Мадонны горели свечи. Пахло воском, сухими цветами, мерно тикали старые, массивные часы на беленой стене.
Девушка, что стояла на коленях перед Мадонной, перебирая четки, прошептала: «O clemens, O pia, O dulcis Virgo Maria». Перекрестившись, она поднялась. Девушка была в простом, бедном платье серой шерсти. Светло-русые волосы, заплетенные в косы, были скрыты под белым, льняным чепцом и такой же наметкой.
Она повесила четки на пояс платья и открыла дверь.
— Ваша светлость, — поклонился крестьянин. Он тут же, озабоченно, сказал: «Ваша светлость, не надо, могут увидеть…Вам же не обязательно, вы же не монахиня».
— Послушница, дядюшка Гийом, — вздохнула девушка. «И не называйте меня вашей светлостью, просто сестра Мадлен».
Он вытащил из кармана суконной куртки аккуратно сложенный листок: «От его светлости маркиза».
Серо-голубые, большие глаза девушки радостно заблестели: «Как он там, дядюшка Гийом?»
— Посыльным его де Шаретт определил. Как его светлости только четырнадцать лет, так генерал ему сказал: «Подрастешь, тогда воевать будешь». Его светлость, конечно, сначала упрямился, — крестьянин развел руками, — но теперь они с Волчонком не разлей вода. Вместе по лесам шныряют, — дядюшка Гийом стал заносить, в пустую, чистую переднюю мешки.
— Да не надо бы… — слабо запротестовала девушка. «У меня еще есть деньги. Тетя перед смертью успела продать кое-что».
— А как бы я пистолеты и порох через заставу провез? — подмигнул ей крестьянин. Он развязал один из мешков: «Смотрите, картошка, репа, лук. Не придерешься. Давайте, ваша светлость, я все разберу и оружие в подпол спущу. А овощи на кухню отнесу. И вот еще, — он взял плетеную корзину, — как вам мяса нельзя, так я по дороге, в Вилене, рыбы наловил. В пятницу поедите».
— Дядюшка Гийом, — худые щеки девушки покраснели, — я ведь вам уже говорила…
— Никогда такого не будет, чтобы ее светлость маркиза де Монтреваль голодала, — буркнул крестьянин. Подхватив корзину, он отправился на кухню.
Только когда ворота за телегой закрылись, девушка, вернувшись в комнату, присев у окна, — над Ренном висели тяжелые, мрачные тучи, по двору гулял столб пыли, — развернула письмо.
— Милая Мадлен, дорогая моя сестричка, — читала она.
— У нас все хорошо. Тут совершенно не опасно, так, что не волнуйся за меня. Генерал де Шаретт, к сожалению, пока не позволяет мне участвовать в вылазках, но оружие дал, конечно. Я служу посыльным и связным, вместе с Элизой, я тебе о ней уже писал. Ты спрашивала, — что с охотничьим домом. Половину его сожгли, а во второй половине размещается отряд ее светлости герцогини, за ним присматривают. Когда все это закончится, милая Мадлен, — я отстрою все наши имения, обещаю. Озеро наше все так же красиво. На рассвете, когда над ним висит туман, так и ждешь, что из-под воды появится замок, где жил рыцарь Ланселот.
Я молюсь за души папы и Франсуа, каждый день. Да пребудут они в садах райских. Твой любящий брат, Жюль-Арманд-Мари, маркиз де Монтреваль.
Внизу было криво нацарапано: «Де Шаретт меня вызывает. Наверное, хочет отправить в Ренн. Скоро увидимся, милая сестричка!»
Мадлен вздохнула. Пройдя на кухню, поцеловав неровные, неаккуратные строки, она бросила письмо в очаг. Тлевшее пламя вспыхнуло, и девушка горько подумала:
— Даже письма от брата — и то нельзя хранить…, А что будет если они, — Мадлен кинула взгляд в сторону окна, — узнают об оружии? А как узнать? — она пожала плечами. В кладовой Мадлен взяла две картофелины. «Ко мне никто не ходит. Мы с тетей затворницами жили, а как она умерла, — я и на рынке почти не появляюсь, а уж тем более на улицах».
Девушка стала мыть картошку в миске. Внезапно покачнувшись, она присела на табурет.
— Если бы я тогда не поехала в имение к тете, — вспомнила Мадлен, — прошлым летом…Со мной ведь случилось бы то же, что и с остальными сестрами. Как его земля еще носит, этого Деметра — закрыл все церкви, монастыри, священников и монахинь утопил в реке…. Господи, упокой души невинно убиенных, — она перекрестилась и стала аккуратно чистить старые клубни.
Поставив картошку вариться, Мадлен вернулась в свою келью. Опустившись на колени, она взяла четки: «Господи, дай приют душе отца моего, и душе младшего брата моего, Франсуа. Не оставляй своей милостью брата моего Жюля, что сражается за его величество и нашу веру».
Она присела к столу и раскрыла большую, семейную Библию. Пролистав страницы, Мадлен вгляделась в тонкий, изящный почерк отца. Перед ним шли страницы выцветших каракулей. Девушка вспомнила ласковый голос: «Здесь со времен короля Генриха Наваррского сведения. Все, что до этого было — в наших архивах, в замке. Там документы еще первого де Монтреваля. Он служил оруженосцем у герцога Жана Рыжего».
— В замке, — горько повторила Мадлен. «Ничего не осталось, одни развалины».
— 1 июня 1770 года, — читала она, — Господь даровал нам первенца, девочку, в святом крещении Мадлен-Камиллу-Мари, маркизу де Монтреваль».
Ниже было приписано: «18 августа 1780 года. Наша милая Мадлен приняла покрывало послушницы в монастыре клариссинок. Пусть дарует ей Господь уверенность и твердость на ее святом пути!»
— Я бы уже и обеты произнесла, — тихо сказала Мадлен. «Еще год назад собиралась…, А теперь…, - она подняла голову и подышала, стараясь не капнуть слезами на страницу.
Внизу почерк отца сменялся другим. Чернила были более свежими.
— 20 ноября 1792 года, — читала Мадлен свои записи. «Жан-Николя-Мари-Огюстен, маркиз де Монтреваль, казнен на площади де Лис, в Ренне, по обвинению в поддержке контрреволюционеров. Сорока семи лет от роду».
«23 декабря 1793 года, Франсуа-Северин-Мари, маркиз де Монтреваль, старший сын означенного — пал в битве при Савене, защищая короля и святую церковь. Девятнадцати лет от роду».
Мадлен все-таки расплакалась. Слезы падали на подол серого платья, и она всхлипнула: «Хорошо, что мама не дожила».
Девушка поднялась. Сняв горшок с треноги, Мадлен полила вареную картошку конопляным маслом и посыпала солью. Она ела медленно, изредка, бережно, откусывая от краюшки черного хлеба, — как едят давно и привычно голодные люди.
Убрав за собой, Мадлен вернулась в келью. Взяв четки, девушка зашептала: «Credo in Deum Patrem omnipotentem, Creatorem caeli et terrae…». За окном сеял мелкий, надоедливый, серый дождь.
Листья деревьев были покрыты каплями воды, в лесу пахло свежей травой — весенний, легкий, свежий запах. Птица вспорхнула с ветки, заслышав мягкий стук копыт лошадей, капли сорвались вниз. Элиза, ойкнув, отерла лицо. Она обернулась, и помахала рукой: «Зачем они нас только провожают? Можно подумать, мы в первый раз в Ренн идем».
Девочка была в холщовых штанах, куртке и деревянных сабо. Она почесала коротко стриженые, испачканные сажей, белокурые волосы и присела — из травы высовывалась мордочка ежа.
— Какой хорошенький! — восторженно сказала Элиза. «Иди спать, утро на дворе, — велела она. Жюль, что шел вслед за ней, рассмеялся: «Тут раньше медведи жили. Давно еще, во времена моих предков. Когда герцог Жан Рыжий Бретанью правил, в тринадцатом веке».
— И этот лес весь твой, — Элиза огляделась. Лес был бескрайним, густым, уходившим вдаль. Она услышала где-то справа легкий шорох. «Это кабаны, — Жюль склонил русоволосую голову набок, — тоже — спать идут. Мама и дети, — он нежно улыбнулся. «Нашего тут — только тот лес, что вокруг озера. Остальное все его величеству принадлежит».
— Все равно много, — заметила Элиза.
— Хотя у нас в Англии тоже земли много, но ее крестьяне арендуют. В Оксфордшире у нас есть лес, но там только олени живут, и лисы. И у нас дом на озере есть, на западе. Мы туда ездили, когда я еще маленькая была. С папой, — он помолчала. Жюль отозвался: «Меня и Франсуа… — он запнулся, — папа тоже учил рыбу ловить…, До всего этого, — он повел рукой. Элиза подумала: «Бедный. Совсем сирота. Одна старшая сестра осталась, и та почти монахиня. Господи, сделай так, чтобы мы с мамочкой спокойно уехали в Англию. Мамочка сказала — в конце лета проберемся к побережью. Попробуем там найти каких-нибудь рыбаков. Деньги у нас теперь есть».