Страница 346 из 365
Женщина, молча, села за кабинетный рояль. Николаю показалось, что в ее лазоревых глазах стоят слезы. Он услышал начало той сонаты, которую уже знал, — медленное, магическое, завораживающее. Император повернулся к окну. Небо очистилось, над городом взошла луна, — яркая, блестящая. Николай увидел вдалеке, за наплавным мостом, что вел на Васильевский остров, черные проруби. Солдаты все еще копошились на льду. Он поставил подсвечник на мраморный подоконник: «Господи, прости меня. Но я не мог, не мог иначе».
Она все играла, император смотрел на бесконечное, освещенное звездами пространство снега. Когда она закончила, и сидела, выпрямив спину, положив руки на клавиши, Николай сглотнул: «Спасибо, Евгения Петровна. Я вас видел сегодня на Сенатской площади. Вас и вашу матушку».
— Да, — у нее был хрупкий, ломкий, высокий голос. «Мы пришли туда, чтобы увещевать их, ваше величество. Чтобы не пролилась кровь».
— Поиграйте мне еще, — попросил он. «Тоже…, месье Бетховена»
Император сразу узнал мелодию — он слышал эту симфонию в Большом театре, еще при жизни старшего брата. «Она ее переложила для фортепьяно, — понял Николай, — Господи, как красиво. Господи, я не могу, не могу. Мне больше ничего не надо, только бы она меня любила. Пожалуйста. Теперь я понимаю, почему Константин отрекся от престола. Я тоже отрекусь».
Музыка закончилась. Николай заставил свой голос не дрожать: «Евгения Петровна…, Ваш муж, полковник Воронцов-Вельяминов, находится в числе руководителей заговора, имевшего своей целью свержение законной власти в Империи Российской».
Она молчала, положив пальцы на клавиши. Рыжая прядь, выбившаяся из прически, спускалась на белую шею, на палантин из темного соболя.
— Евгения Петровна, — он подошел к роялю, и поставил подсвечник на крышку. «В ваших силах сделать так, чтобы ваш муж не испытал ненужных мук. Вы женщина, мать…, - Николай осекся. Лазоревые, сухие глаза смотрели на него — твердо и прямо.
— Я ничего вам не скажу, — спокойно ответила женщина. «Моя семья не имеет никакого отношения к заговору. Хотите, — она поднялась, — хотите, допрашивайте меня, отправьте меня в крепость, но не трогайте моих родителей, родителей моего мужа…, Они старые люди».
— Евгения Петровна, — император положил руку на ее плечо, и женщина отпрянула, — Евгения Петровна, вы меня не так поняли…, Будьте милостивы, сжальтесь надо мной…, - Николай, внезапно, опустился на колени, и увидел, как она брезгливо дернула губами.
Он шептал ей что-то, — лихорадочно, бессвязно, — шептал, целуя ее тонкие пальцы, что любит ее, любил всегда, что не может жить без нее, и что стоит ей только сказать, — ее муж будет освобожден от суда и следствия. «Все равно, — отчаянно подумал Николай, — все равно, она будет мне благодарна. Пусть живет, мне до него никакого дела нет. Мне ни до чего нет дела, только до нее».
Он услышал звук удара и схватился за горящую щеку. У нее была тяжелая рука. «Презрен тот суверен, — раздув ноздри, сказала женщина, — который, пользуясь слабостью подданного, хочет украсть у него то, что ему, монарху, не принадлежит». Николай так и стоял на коленях. Юджиния посмотрела на него, — сверху вниз: «Я скорее умру, чем поступлюсь своей честью, и честью своей семьи, ваше величество. Прощайте».
Зашуршал шелк, он вдохнул запах жасмина, и, услышав, как закрывается дверь, поднялся. Луна все сияла — равнодушно, безжалостно. Николай постоял просто так, сжимая в пальцах подсвечник, а потом крикнул: «Александр Христофорович!»
Он увидел в дверях темную тень: «Пусть ее превосходительство Воронцову-Вельяминову отвезут домой. Слежки с квартиры не снимать. С них станется, они сына своего могут спрятать так, что мы его никогда не найдем. Далее, — он передал Бенкендорфу подсвечник, — если его удастся арестовать на Украине, пусть везут сюда в кандалах. И в кандалах же держат в крепости. Я сейчас приду, продолжим допросы, — он проследил за спиной Бенкендорфа.
Остановившись посреди кабинета, глядя на шпиль собора, блестевший в свете луны, Николай пообещал себе: «Я их всех раздавлю. Уничтожу. До последнего отпрыска. Не будет больше никаких Воронцовых-Вельяминовых. И ее, — он сжал кулак и грохнул по жалобно зазвеневшим клавишам рояля, — тоже не будет. Ни ее, ни ее семьи».
Он оправил мундир. Пригладив волосы, Николай пошел вниз, в подвалы дворца, куда привозили арестованных.
Эпилог
Украина, январь 1826 года
Село Трилесы
В камере гауптвахты было сыро, пахло плесенью. Петя прислушался к дыханию спящих людей: «До Любавич мы доберемся, здесь недалеко. Реб Довбер нас приютит, оденемся нищими и дойдем до столицы. Но ведь нельзя людей бросать. Мы договорились — начинать восстание, как только придут вести из Санкт-Петербурга. Николай должен уже был назначить дату присяги, не будет он с этим тянуть».
Его арестовали прямо в гостиной у Муравьева-Апостола, когда он и Сергей пили чай. Джоанна еще не вернулась из Тульчина. Слушая приказ, что им читал командир Черниговского полка Гебель, Петя сказал себе: «Ничего, пока Пестель и она на свободе, солдаты поднимутся, можно не сомневаться».
Джоанна уже говорила по-русски, с акцентом, медленно, но говорила. Она устроила маленький класс для солдат — тайно, в доме Муравьева-Апостола. Рядовые приходили туда в свои отпускные часы. Муравьев-Апостол считал это блажью, и усмехался: «Мадам де Лу, русский солдат будет подчиняться приказам командира, это у него в крови. Грамота им совсем не нужна».
— Это очень непредусмотрительно, подполковник, — холодно ответила ему Джоанна. «Зачем вы хотите устроить революцию, если так наплевательски относитесь к собственному народу? Преступно бросать под картечь людей, если вы им не объяснили, за что они будут сражаться».
Петя отдал Гебелю шпагу: «Это просто недоразумение, ваше превосходительство. Я уверен, оно скоро разрешится».
— Солдаты ее любят, — отчего-то улыбнулся Петя, глядя на тусклый, зимний рассвет, что вставал в зарешеченном окошке гауптвахты. «Иванной Ивановной называют». Он вспомнил, как еще до отъезда в Тульчин, Пестель, смешливо, сказал: «Вы, мадам де Лу, похожи на Жанну д’Арк. Она, должно быть, такая была. Только ведь Орлеанская дева — простолюдинка, а вы, отчего так хорошо с народом сходитесь? У вас голубая кровь, привилегия происхождения…»
— Это не привилегия, а бремя, — отрезала Джоанна. «Люди нашего круга должны быть вдесятеро более ответственны за свои слова и поступки. Нет большего позора для аристократа, чем неуважение к тем, кого случай поместил на низшие ступени социальной лестницы. Впрочем, — она пожала острыми плечами в темном, простом платье, — в этом и состоит наше предназначение, господа. Разрушить сословные границы и построить на их обломках новое общество, общество равных людей».
— Ваш покойный муж, — Муравьев-Апостол затянулся трубкой, — был дворянином. Вряд ли, мадам, несмотря на всю вашу пылкость, вы позволите мастеровому, или крестьянину разделить вашу судьбу.
— В Брюсселе, — Джоанна отвела его руку и сама чиркнула кресалом, — мой товарищ, — на настоящее время, разумеется, — кузнец.
В гостиной повисло молчание. Петя, краем глаза, увидел, как покраснела щека Пестеля. Больше они к тому разговору не возвращались. Петя, вытянувшись на лавке, подложив под голову шинель, вздохнул: «Как там дома? С осени я их не видел, — Женечку, Степушку, маму с папой…, Тетя Марта с дядей Питером приехали, а мы все еще здесь».
Он поежился, натянув на плечи тонкое, побитое молью одеяло, и, подышал себе на руки: «Было бы это лет через десять, мы могли бы получить телеграмму, по кабелю, из столицы, и все узнать. Мы пока только в прошлом году первую линию оптического телеграфа открыли, и то короткую. Но все впереди, — Петя, невольно, улыбнулся, и закрыл глаза. «Поспи, — велел он себе, — и пусть тебе они приснятся, — Женечка, Степушка…»