Страница 16 из 19
– Такой коррупции, которая там появилась…
– Такой не было раньше. И белый судья, хоть и несправедливый, но он судил по закону, а сейчас новый судья судит чаще всего по блату. Это, конечно, пример того, что перемены идут не всегда в хорошем направлении. И мне кажется особенно опасным для человечества то, что в развитых странах мы теряем чувство драматизма бытия. Об этом говорил – и это не очень понимали люди – Иоанн Павел II. Но он как драматург это так ярко видел. Непризнание драматизма жизни… Вот видите, то, что все глянцевые журналы рисуют жизнь как легкую и веселую прогулку, почти авантюру – это неадекватно просто, этот образ не совпадает с реальностью. В нем нет места драматическим решениям. А если будем голодать, надо решить, кто умрет, а кто отдаст свою порцию. Люди, которые пережили войну, мое поколение – мы еще помним этот драматизм выбора. А сейчас это может случиться в любой момент: от движения людских масс из Африки, от солнечной вспышки, которая может уничтожить всю нашу систему телекоммуникаций, – и тогда тоже голод придет. Взрыв вулкана тоже может привести к таким последствиям. И в этой либеральной системе – хотя она не либеральная, она больше либертинская – нет места тому, чтобы человечество подготовилось к драматическому выбору. И я думаю, что это огромная ошибка и Европы, и Америки, что они недостаточно внимательно смотрят вперед и не готовятся к плохому варианту истории. Мы думаем, что будем делать, когда нам будут вставлять электронные чипы, которые свяжут человека с компьютером. Это оптимистический вариант, что все пойдет хорошо в будущем. Но мы совсем не готовимся к тому, что не будет электричества, а надо все-таки сварить еду и где-то взять огонь. Забываем об этом, забываем, что соседи будут убивать друг друга за кусок хлеба. Огромная роль художника в таких условиях в том, что он может легче представить все это. В чем мы, деятели культуры, должны быть сильны – это фантазия, это сила представления. Если я говорю такие вещи в Италии на встречах с публикой, они слушают, но не очень доверяют, так как не могут понять то, что произошло после Второй мировой войны, – переселение миллионов людей в Восточной Европе. Только на юге Франции это понимают, потому что там много переселенцев из Алжира.
– В Ницце и Марселе – это все выходцы из Алжира?
– Они это помнят и понимают, а уже в Италии как будто не понимают. Я не говорю, что реально переселить людей из Генуи в Африку, а вы бы при этом могли поехать в Бенгази и там – пустой город. Но для них это смешно.
– Но именно в Италии больше всего беженцев из Африки.
– Да, но это тоже опыт селективный. Те, кто с этим столкнулся, это видят, а остальные – не видят. Но им стоит рассказать, как ночью кто-то к вам постучит в дверь, вы открываете, а там двадцать людей на лестнице, они входят к вам и говорят, чтобы вы переместились в кухню, они входят, берут все из вашего холодильника и спят во всех ваших комнатах. И вы понимаете, что в ванную теперь каждое утро очередь…
– То, что написал Булгаков в «Собачьем сердце».
– Ну конечно, даже хуже.
– Европа – это тот самый профессор Преображенский, к которому стучится Швондер сейчас.
– Да-да.
На съемках фильма «Прикосновение руки», 1991 г.
– Вы считаете, что к тому, что происходит с сирийскими беженцами, Россия не имеет отношения?
– Конечно, имеет, но только в том смысле, что не помогла наладить такого порядка в Сирии, чтобы там можно было безопасно жить. Поддержка режима Асада безнадежна, потому что этот режим исчерпал себя. А с другой стороны, и это тоже правда, в оппозицию проникли исламисты, так что нужно найти третий путь. В Ираке – не нашли тех демократических сил, когда случилась «арабская весна»: мы все надеялись, что там появились демократические силы, которые хотели бы все модернизировать, что там будет новый арабский Ататюрк. Не появился, и они сделали шаг назад. В Ливии так же плохо, как и было.
– Хуже стало.
– Да, даже хуже стало. Хуже стало в Египте. Так что видно, что мы не сумели представить себе будущего этих стран. А с другой стороны, нас удивляет, что в Иране происходит – там есть ограниченная демократия, но она есть. Нельзя сказать, что это абсолютно не демократическая страна.
– Ну там наоборот выборы последние показали…
– Показали, что люди хотят более умеренного человека, а не экстремиста.
Польские и российские актеры
– Мы когда говорили о сотрудничестве польских актеров с Россией, вы упомянули Беату Тышкевич и Кончаловского. Но это все-таки, так же как Рязанов и Брыльска, скорее пример демократических и антипровластных творцов в России. Но есть же феномен Михалкова, который при всех властях очень дружит с ними, но при этом он очень талантлив.
– Да, но все-таки при Горбачеве он не очень дружил с властью. Ему с нами было не по дороге. И он на последнем съезде Союза кинематографистов еще в советские времена выступил против этих перемен. Я думаю, что Никита гораздо больше связан с авторитарной властью, что она для него кажется более присущей российской традиции, он только в этом случае чувствует себя дома.
– Но при этом он искренен, говорите, в этой любви к нынешней власти?
– Не мне судить, но, конечно, это и есть его природный инстинкт – он просто из дворянской семьи и принял эту традицию дворян, которые служили царю. Все-таки это огромная разница – аристократ в России и аристократ в западном мире. Знаете, Петр Великий мог себе позволить обрезать бороды свободным людям, боярам. Людовик XV этого не мог бы сделать во Франции.
– И тем более никто не мог бы это сделать в Польше…
– Абсолютно нет, это бы было для нас недопустимым. Это уже не аристократ, это тогда раб, а это противоречит нашим понятиям чести. Аристократ, который чувствует себя рабом у своего хозяина, потом сам играет такую роль перед своими рабами, и это очень опасная трансмиссия – передача таких отношений. Так что в этом смысле я понимаю, откуда это могло взяться у Михалкова, но, с другой стороны, он, к сожалению, заплатил за это огромную цену, потому что потерял любовь большей части своей публики. А эта любовь стоит больше, чем все награды, которые можно получить от власти.
– А вы с ним общались?
– Общались, но мы не близкие знакомые, я бы сказал, хотя он у меня играл, но, например, дома у меня никогда не был, и я у него тоже. Был на даче в свое время, но дома – никогда.
Он снимался в моей картине «Персона нон грата», я был сопродюсером, он играл – и прекрасно сыграл – русского заместителя министра иностранных дел.
– Он, по сути, играет всегда себя в таких ролях.
– Да, находит себя в этих ролях, но он также участвовал в русском дубляже диалогов и добавил важные вещи.
– А Кончаловский?
– Кончаловский по стилю совсем другой, в нашем выборе мы, конечно, ближе с Кончаловским. И его последняя картина «Рай» – это интересная картина, свежая такая, с силой. Только меня удивляет, что и Сокуров, и Кончаловский, когда рассказывают о войне, бьют себя в грудь, но не в свою, а во французскую.
– Поясните.
– Ну, такова структура и «Франкофонии» Сокурова, и «Рая» Кончаловского, что там рассказано, как неправильно, как неэтично вели себя французы по отношению к евреям во время войны. Нам было интересно посмотреть, как вели себя русские по отношению к евреям в течение войны…
– И после войны…
– И после. Но так бить в чужую грудь – это легко. Если не можешь в свою, пробуешь бить в грудь соседа.
– Как раз Сокуров – единственный, наверное, из деятелей российского кино, кто настолько открыто и откровенно выступил с критикой власти на самом верху.
– Да. И это настойчиво сделал со свойственным ему темпераментом, за что его надо ценить.