Страница 53 из 56
В непрестанном попечении об их благе я изредка подбавляю в банку мух.
В простоте душевной мухи моего микрокосмоса думают, вероятно, что я это делаю в видах поддержания их рода и увеличения их численных сил в борьбе за существование с пауками.
И я уверен, что мухи тоже молятся мне и воссылают благодарения и славословия.
Ведь славословят же Браму жалкие презренные парии, хотя их бог пальцем о палец не ударит ради них и делает все для браминов!
Париям сладко сознавать, что у них бог один и тот же с браминами.
И мухам (а, может быть, и мошкам) отрадно верить, что я — их бог, — бог пауков, мух и мошек.
В давно прошедшие времена от бога требовалось очень мало: он мог решительно ничего не создавать и довольствоваться только тем, что переименовывать тварей, созданных другими богами на свой фасон, а затем наблюдать из прекрасного далека.
Но теперь от бога требуется определенный стаж.
Богу почти некогда отдыхать. Он должен вмешиваться в самые подробные интимности своих поклонников.
Вот почему, создав из ягоды мошку, я занялся дальнейшей судьбой пауков.
Прежде всего я дал им наименования.
Самого большого и сильного серого паука с брюшком в лесной орех величиной, с желтыми цепкими ногами и желтым пятном на спине я назвал Желтоногом.
Паука вороной масти, чуточку (на четверть карата, — сказал бы ювелир) поменьше, хотя и не уступающего Желтоногу в кровожадности и цепкости лап, назвал Буроногом.
Однокалиберного с Буроногом паука с белыми ногами и с белой каемкой на задке брюшка назвал Белобрюхом.
Сухого тарантулообразного паука с тощим брюшком, но длинными, как у мизгиря, ногами — Сухоногом.
Пауки второго ранга с брюшками в кедровый орех, по раскраске похожие то на Желтонога, то на Буронога, то на Сухонога, получили имена: Желтоножка, Сухоножка, Белоножка, Желтобрюшка, Чернобрюшка, Буроножка и так далее.
Чета пауков третьего ранга с брюшками в горошину — Скула и Брошка.
Остальные пауки и паучки остались безымянными.
Только первые два-три дня я путался в именах, принимал Чернонога за Буронога, Белоножку за Белобрюшку и т. д., но скоро так пригляделся к моим генералам, так подметил и изучил индивидуальные особенности каждого, что никакой ошибки и быть не может.
И с тех пор мой мир получил для меня особый интерес: как всякий порядочный бог, я стал вмешиваться в личную жизнь своих любимцев.
Нечего и говорить, что моими главными любимцами были Желтоног, Буроног, Белобрюх, Сухоног и другие именитые пауки, что на неименитых пауков я глядел равнодушно, а на мух и мошек даже пренебрежительно.
Это вовсе не значило, что я отказываюсь быть богом последних. Отчего не быть заодно и богом мух и мошек, — это ни к чему не обязывает.
Тем более, что ни мухи, ни мошки никаких претензий ко мне не предъявляют.
Они верят в мою благость и божественность даже в те моменты, когда я десятками направляю их в сеть пауков.
— Значит, мы чем-нибудь прогневили бога! — жужжат мухи.
— Еще бы. Попадая в паутину, многие из нас жужжат, как угорелые. Вероятно, это и раздражает нашего создателя! — отвечают мошки.
— Да! Надо покориться воле его и безропотно лезть в паутину! — глубокомысленно изрекла большая муха, раза в четыре больше обыкновенной комнатной.
Между тем, откровенно говоря, я на эту-то муху и возлагал особые надежды.
Я всегда с наслаждением слушаю, как муха жужжит и бьется в лапах паука, и заранее смаковал концерт, который задаст эта гигантша в лапах Желтонога или Буронога.
Я уверен, что Желтоножка, Желтобрюшка или даже Буроног даже и не сладили бы с нею.
И действительно, при встрече с нею Буроног боязливо шарахнулся в сторону.
И вдруг она проповедует безмолвие! Покорность! Непротивление злу!..
Глупая муха! Она щадит мои нервы, принимая меня за какую-то тряпку!..
Это у чукчей боги из тряпок делаются!
Я покажу мухам, из тряпок ли сделан я!..
Стыдно сознаться, но грешно утаить, что в этот вечер я с особым злорадством придумывал способ, как бы натолкнуть гигантскую муху на Желтонога.
— В его лапах, сударыня, забудешь всю философию!
Но случилась неожиданность. В то время как муха эта сидела молча на грубо сотканной паутине Желтонога, последний увлекся, обсасывая большой черный комок, скомканный из нескольких комнатных мух.
Муха-философка наслаждалась dolce far niente[18], воображая себя на даче в гамаке.
Вдруг к ней подкрались с разных сторон Белобрюх и Буроног и вонзили свои паучьи челюсти один с правой, а другой с левой стороны.
Забыв философию, она неистово затрепетала всем телом.
Эхо был писк, визг, но не философия.
Но не тут-то было: цепкие лапы пауков впились в нее, мешая трепыханьям крыльев. В адских муках она призывала меня.
А я отвечал ей смехом, божественным смехом.
Помните у Гомера:
— Боги радуются победе сильных!
Белобрюх и Буроног в упоении крови сосали каждый свою сторону.
Муха уже давно и верещать бросила.
Она все хирела да хирела, делалась тоньше да тоньше. И вот совсем превратилась в фикцию.
И тут только впервые Белобрюх заметил, что сосет ту же самую муху, что и Буроног.
Белобрюх брезгливо отступил, предоставляя Буроногу досасывать фикцию.
Буроног дососал так, что от фикции осталась только фикция.
(Этот рассказ показывает, что я ничуть не поддавался на слова ханжей и вовсе не требовал от мух безусловной покорности паукам).
Мы, боги, любим борьбу. Она развлекает нас. Вы подумайте только, как нам было бы адски скучно в своем одиночестве, — не забывайте, что каждый порядочный бог одинок, — един.
Ходить в гости к другим богам не принято, потому что каждый бог считает всякого другого бога крамольником: пешересский[19] бог плюет на папуасского, самоедский на черемисского, чувашский на мордовского, а я лично считаю крамольниками всех, кроме себя.
Итак, нам адски скучно. Чтобы развлечься, мы и создали себе мирки, населив их поклонниками.
Поклонники — это марионетки, которые ценятся тем лучше, чем хитрее спрятаны концы веревочек, за которые они держатся.
Нас, богов, обвиняют в жестокости, в глухоте, в слепоте, в невнимательности к нуждам поклонников.
Откровенно говоря, во всем этом мы очень повинны.
Первые дни, когда я бросал мух в паутину на верное истерзание Желтоногам и К°, я краснел от стыда.
Мне казалось жестоким ради собственного развлечения потакать кровожадным инстинктам разных негодяев.
Но, мало-помалу, всматриваясь в психологию мух, я привык их презирать, привык относиться к ним без сожаления.
Они всячески оправдывали мою жестокость, списывали мою вину на свой счет, укоряли друг друга, себя, мошек, пауков, погоду, кого угодно, только не меня.
Они еще более подобострастно стали относиться ко мне, и я их, повторяю, научился презирать. Они меня научили этому.
Видя, что мне моя жестокость сходит с рук безнаказанно (только вогулы, вотяки, лопари, эскимосы да еще кое-какие народики отваживаются в случае неудачи колотить своих богов), я положительно обнаглел. Удваивал, утраивал жестокость и ждал.
Мне интересно было, когда мухи выйдут из терпенья.
Но они созывали митинги, открывали заседания, устраивали религиозные процессии, пели хором «Те Deum laudamus!»[20], постились, объявляли голодовку и терпеливейшим образом несли все, что я ни придумывал самого жестокого.
А меня их терпение раздражало, злило, бесило.
Не было границ моего гнева.
Я любил наблюдать за веселыми играми безобидных ягодных мошек.
Их жизнь была полна флирта и беготни.
По гладкому паркету стекла банки бегали они взапуски, причем сплошь и рядом за одной мошечкой устремлялось, страстно трепеща крылышками, несколько кавалеров.
18
…dolce far niente — сладкое безделье (ит.).
19
…пешересский — от «пешересы» (устаревшее наименование аборигенов Огненной Земли).
20
…«Те Deum laudamus!» — «Тебя, Бога, хвалим!» (лат.), христианский гимн, используемый в католической, православной и ряде протестантских церквей.