Пьесы

Антуанета уходит.

Кюрман. О ее сумочке пускай заботятся другие.

Ректор (сворачивает диплом). Сообщите, когда придет пора зачитать профессорский диплом.

Три господина в профессорских мантиях уходят.

Регистратор. Итак...

Антуанета еще раз возвращается.

Антуанета. Скажите моему мужу, чтобы он пошел к врачу. И притом сегодня же. Чем раньше, тем лучше. А то будет поздно.

Регистратор. Вы плохо себя чувствуете, господин Кюрман?

Кюрман. Чепуха.

Антуанета. Когда диагноз поставлен и когда выясняется, что уже поздно, обязательно говорят: всего несколько лет назад это было излечимо, сущий пустяк!

Кюрман. Ладно, я пойду к врачу.

Антуанета. Прошу его.

Регистратор кивает, и Антуанета уходит.

Регистратор. Ну а еще, господин Кюрман? Что вы еще хотели бы переиграть осенью пятьдесят девятого года?

Кюрман. Дайте подумать.

Рабочий сцены увозит велосипед.

Регистратор. Помните осень тысяча девятьсот пятьдесят девятого года? (Перелистывает досье.) "Напряженные отношения между Кубой и США, Нигерия становится независимой, Сомали становится независимым. Прилунилась советская автоматическая станция "Луна-два" весом в триста девяносто килограммов".

Кюрман (протирает очки). Повторим еще раз мою беседу с Кролевским. Профессор Владимир Кролевский, который был потом отстранен от преподавательской работы. Беседа велась, по-моему, в декабре. У меня дома.

Регистратор. Пожалуйста.

Освещена вся сцена. Комната восстанавливается в прежнем виде.

Неподалеку опять барабанят на рояле. Слышно несколько тактов,

пауза. Снова те же такты. Воспользовавшись паузой, возникшей

из-за перемены декораций, регистратор берет сигарету. Под конец

сверху спускаются книжные полки и регистратор тушит сигарету.

Тишина.

Регистратор. А вот и ваша квартира, господин Кюрман.

Лампа дневного света гаснет.

Освещена вся сцена.

Кюрман. А это что такое?

Регистратор. Ваши старинные часы.

Кюрман. Уберите их!

Регистратор. Как угодно.

Рабочий сцены уносит часы.

Хотите еще что-нибудь переменить? Вам стоит сказать слово. Давайте переставим письменный стол в другой конец комнаты.

Кюрман. Разве в этом дело?

Регистратор. Можете менять все что хотите.

Неподалеку опять барабанят на рояле.

Кюрман. А это обязательно?

Регистратор. Балетная школа. Осень тысяча девятьсот пятьдесят девятого года. Вспомните: рядом балетная школа, и окна у них всегда были настежь.

Те же несколько тактов, слышен голос преподавателя. Потом

наступает тишина.

Кюрман. И так изо дня в день.

Регистратор. За исключением воскресных и праздничных дней.

Кюрман. Нет сил терпеть.

Регистратор. Вы вытерпели.

Кюрман. Но ведь было сказано - я могу менять.

Регистратор. Другие тоже могут. Вы не один на свете, господин Кюрман. Кто виноват, что соседний дом, Клеттенхоф, восемнадцать, сняли под балетную школу. С этим надо считаться. А если вы не в силах терпеть, перемените квартиру.

Кюрман. А что будет там?

Регистратор. Посмотрим.

Кюрман. Вдруг там окажется механическая пила?

Регистратор. Кто знает.

Кюрман. Или железная дорога. Или колокольня. Или взлетная дорожка аэропорта.

Слышен адский вой.

Регистратор. Механическая пила.

Кюрман. Хватит!

Регистратор. Как угодно.

Снова слышится шум.

Кюрман. А это что?

Регистратор. Здесь очень красивые окрестности, но неподалеку стройка. Именно из-за того, что окрестности такие красивые. Это грохочут строймеханизмы. Правда, страдать придется всего полтора года.

Кюрман. А что здесь будет потом?

Слышится шум.

Регистратор. А это детский сад.

Кюрман качает головой.

Вы можете выбирать.

Опять слышно, как барабанят на рояле, те же такты, пауза. Голос

преподавателя. Потом все повторяется сначала, и наступает тишина.

Вы, стало быть, остаетесь в той же квартире?

Кюрман (оглядывается по сторонам). Разве она так выглядит?

Регистратор. Удивляетесь собственному вкусу?

Входит Xубалeк.

Xубалeк. Господин профессор Кролевский.

Кюрман. Просите.

Xубалeк уходит. Появляется Кролевский - лысый человек с живыми

глазами, он в очках без оправы, бледен; кажется, что на его лице

блуждает улыбка, но это не так. На Кролевском старомодное пальто,

которое он не снимает, в руках тощий портфель и шляпа; он крайне

застенчив, маленького роста, и в то же время в нем чувствуется

нечто значительное.

По-моему, вы сидели здесь.

Кролевский садится.

Наверно, все это покажется вам странным - однажды мы уже вели с вами эту беседу, дорогой коллега. И вы знаете, по каким причинам я не вступал в партию. Ни в одну. Знаете мои принципиальные возражения на этот счет. Не стоит повторяться.

Кролевский. Да.

Кюрман. Хотите выпить?

Кролевский. Непьющий.

Кюрман (наливает себе рюмку виски). Коротко говоря, дорогой коллега, я еще раз все обдумал...

Пауза. Кюрман стоя выпивает рюмку.

Кролевский. Что вы обдумали?

Кюрман. Наш разговор в этой комнате, наш разговор с глазу на глаз; вы сидели там, я - тут. Вам тоже не стоит повторяться, Кролевский. Я и так знаю: в ваших глазах я то, что теперь принято называть нонконформистом. Интеллигент, который раскусил правящие классы, и довольно-таки основательно раскусил; во всяком случае, смотрит на них с ужасом или по крайней мере с отвращением. Но больше ничего не делает. Если не считать, разумеется, обращений и писем - иногда "за", иногда "против", - которые я время от времени подписываю. Таким образом, я все же протестую, успокаивая собственную совесть. Поскольку совесть пока еще разрешена. В остальном же я, как и каждый нонконформист, занят своей карьерой.

Кролевский. Разве я так говорил?

Кюрман. В несколько иных выражениях.

Кролевский. В каких именно?

Кюрман. Работа в партии, говорили вы, единственное средство переделать мир...

Входит Xубалeк.

Причем, разумеется, цель оправдывает средства, известное дело. Именно по этой причине я и не вступаю ни в какую партию. (Заметив Хубалек.) Что там опять? (Берет письмо.) Спасибо, госпожа Хубалек, спасибо.