Сезон крови

Голос Бернарда прервал мои размышления.

– На следующий день ты познакомил меня с Томми, Риком и Дональдом, – сказал он, – и мы весь день играли в шалаше на дереве во дворе у Томми. Если бы не ты, Алан, не уверен, были ли бы у меня вообще друзья. Наверное, нет.

Я хотел было расчувствоваться, но сумел сдержать эмоции. Порвав остальных на куски, он по какой-то причине решил помиловать меня; и нежные воспоминания уступили место беспокойству и замешательству.

– Мне, наверное, стоило просто упомянуть тот день, – продолжал Бернард, – и позволить тебе самому рассказать историю. У тебя всегда хорошо выходило рассказывать. Сколько помню, ты всегда хотел стать писателем.

Стоило ему упомянуть мои писательские потуги, и я понял, что ошибся. Он не планировал обойти меня стороной.

– Вечно строчил что-то в блокнотиках, которые всегда таскал с собой. И иногда у тебя выходили отличные рассказы. У тебя был талант от природы, без вопросов. Моим любимым был тот, что ты написал… классе в четвертом-пятом, кажется, про реактивный самолет и НЛО. Помнишь? НЛО остановило время, и как-то там его изменило, и забрало всех на борт, а потом вернуло, но никто ничего не помнил. А потом они сообразили, что никто не помнит, что происходило на протяжении двадцати минут, и ровно столько времени не было радиосвязи. Блин, это был классный рассказ. Прямо как «Сумеречная зона» или серия «За гранью возможного» по телику. Такой талант в таком юном возрасте. Как жаль, что ты выбросил его точно так же, как Рик и Дональд.

– Нахуй, – неожиданно сказал Дональд. – Выключи эту фигню.

– Оставь, – сказал я.

Никто не пошевелился.

– Что произошло, Алан? – спросил Бернард почти нежно. – Ты должен был стать новым Стейнбеком. Помнишь, что говорили все учителя? Если бы только этот Ченс нормально ходил в школу, не впутывался в неприятности и развивал свои способности… Да, если бы только. Но ты все знал лучше всех, ты правда знал. – Короткий издевательский смех. – Ты был таким классным, я тебя боготворил. Как будто точно понимал, кто ты и чего хочешь, и чего ждать от жизни, и не нужна была тебе эта ерунда в школе, и все это глупое общество. Ты всегда шел своей дорогой, и я уважал тебя за это. Никогда бы не предположил, что ты откажешься от всего ради женитьбы. Господи, ты же собирался уехать в Нью-Йорк, хотел писать и жить в Гринвич-Виллидж, и тусоваться с художниками, ходить на свидания с хипповками и создать великий роман, стать самым крутым автором со времен Керуака, Джеймса Дина или… Скажи мне, Тони этого стоит? Взаправду? Тони хорошая девушка, она всегда мне нравилась, но, как я уже говорил, когда ты лежишь ночью в постели, наедине с богом, и спрашиваешь об этом самого себя – а я точно знаю, что спрашиваешь, – какой ответ возникает у тебя в голове? Тони – провинциалка. Всегда была и всегда ею останется. Ей бы не подошла такая жизнь. Все, что ей нужно, – это хорошенький домик за белым заборчиком, положенные два с половиной ребенка, собака и «вольво» на въезде. Ничего плохого в этом нет, но такая жизнь не для тебя, правда, Алан? Ты отказался от своего будущего из-за того, что она никогда не смогла бы стать частью мира, о котором ты мечтал всю свою гребаную жизнь. – Голос Бернарда снова поднялся, и он умолк, несколько раз вздохнул и только потом продолжил: – Вы могли быть вместе, только если бы ты отказался от своей мечты и остался здесь. Нашел бы работу, обустроил жизнь. Жизнь? В Поттерс-Коув? Удачи, блин. Как там твоя работа охранником? Уже начал получать больше прожиточного минимума? Ты никогда не понимал, что толку в этом доме, в детях, в заборчике и «вольво». Даже в собаке. Так ради чего все это? Скажи мне, столько лет спустя ты стал ненавидеть Тони? Каждый раз, когда ты смотришь на себя в зеркало и замечаешь еще один прожитый год, еще несколько набранных фунтов, еще немного несчастья. Каждый раз, когда надеваешь униформу и выходишь на смену, когда мечтаешь о возможностях, о том, как все сложилось бы, если бы ты занимался тем, что делало тебя счастливым, что делало тебя самим собой, – ненавидишь ли ты ее? И ненавидит ли она тебя, Алан? Она тогда не понимала, что ты умеешь только писать, правда же? Готов поспорить, что теперь-то понимает. Готов поспорить, теперь она понимает, что ей следовало связать свою жизнь с кем-нибудь другим. Но так уж сложилось, что теперь проще стерпеться, чем разрушить все до основания и начать заново, так? Ты хотя бы перечитываешь свои старые рассказы? Блин, ты их хоть сохранил? Ты думаешь хоть иногда о том, как все могло обернуться?

Бернард замолчал, и я практически увидел его перед собой: он лежит на раскладушке в своем подвале, улыбается, удерживая плеер в нескольких дюймах от губ.

– Зачем он это делает? – спросил Дональд. – Почему? Чего такого офигительного он сам добился в жизни? У него нет никакого права…

– А что же я? – сказал Бернард, как будто ему в ответ. – Да, так а что же я? Блин, да мы просто собрание стереотипов, и даже этого не понимаем. Но знаете что? Большинство людей такие же. Почти никто из нас не понимает, в каком дерьме мы оказались, а люди рядом с нами видят и того меньше. И даже если появляется такая возможность, мы не слишком-то уверены, что хотим видеть. Знаете, в тот день, когда Томми погиб, я встретил его на лестнице. Он спускался вниз, к выходу, а я шел в противоположную сторону. Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись, а потом я в шутку ткнул его в руку и сказал, что еще увидимся. Как понимаете, уже не увиделись. В следующий раз я увидел его уже в гробу. Тогда, встретившись с ним на лестнице, я хотел бы просто улыбнуться. Может быть, обнять его, сказать спасибо за то, что он был моим другом. Но нет, ведь мужики так не делают. Так что вот тебе тычок в руку и такое крутое бормотание в духе «свидимся». Мы все просто лицемеры. Да что там, я не лучше вас всех, – а может, даже хуже, – но у меня-то никогда не было ваших талантов. Я не занимался спортом, не был сильным, симпатичным или умным. Я мог только болтать. Всегда умел сносно говорить, оттого-то у меня и получалось так хорошо продавать. И какое-то время болтовня была моим прибежищем… но правда, она всегда нас находит. Никто не может прятаться вечно. Правда в конце концов находит каждого и вытягивает на свет, хотим мы этого или нет. Жизнь – настоящая стерва, так ведь? С ней даже связываться страшно. Почти так же страшно, как оставаться незамеченным. Вы-то, конечно, ничего об этом не знаете, вы всю свою жизнь зубами и ногтями цеплялись за какие-нибудь грани, на которых повисали, лишь бы не оставаться в тени. Ради этого был весь твой мятеж, Алан, это одна из причин, почему ты в тот день вступился за меня перед близнецами Берринджер. Даже получить взбучку лучше, чем остаться незамеченным. Но боже мой, я бы многое отдал за то, чтобы хоть разок стать невидимым. Спрятаться от всех хулиганов, достававших меня пацанов и вечно смеявшихся надо мной девчонок. Но вы-то не такие. Наша жизнь может быть полным дерьмом, но, господь милосердный, не позволь нам остаться незамеченными. Что угодно, но только не это. Из-за этого Рик одевается как старшеклассник, качается и ведет себя так, будто ему восемнадцать, а не тридцать восемь. Поэтому Дональд напивается до беспамятства, а Алан остается с Тони и терпит. Без всех этих выкрутасов вы все просто растворитесь, и это пугает вас до усрачки. Я знаю, потому что и сам был таким. Но я растворился. Упал, просто чтобы посмотреть, что на дне этой ямы. И знаете что? Я кое-что нашел здесь, во мраке. Знаете, что еще я понял? Во мраке не так уж плохо. Сказать по-честному, мне тут нравится. – Теперь он дышал чаще и немного тяжелее. – Мне здесь самое место, здесь безопасно.

Дональд вытянул из кармана рубашки сигарету и сунул ее между губами не зажигая.

– Какого черта он несет?

Я пожал плечами и уставился на магнитофон, ожидая продолжения.

– Но всякий путь подходит к концу, – сказал Бернард, – и я почти дошел. Я пытался. Видит бог, я старался изо всех сил – но все было определено заранее. Предрешено, понимаете? Вдумайтесь хорошенько, постарайтесь вспомнить – и вы все поймете.