Главный редактор

Но зато ясно дал понять, что утомлен ее непониманием. Чуть ли ни сообщил, что в ней есть ограниченность, неспособность осязать и воспринимать какую-то там метафизику души… Это она-то – не способна?! Она, щелкающая как орешки людей любого сорта и психологического склада! Она, которая видит насквозь человеческие пороки, комплексы и изъяны! Ее упрекают в нечуткости и неумении читать мысли?! Да какого черта! Что он возомнил!

Самолюбие поддакивало и говорило про плейбоя-музыканта, который просто хотел развлечься с симпатичной журналисткой. Оно настоятельно рекомендовало послать подальше всех сеятелей добра – и без них забот хватает.

Женя сжала кулаки, отвела взгляд и тихо произнесла:

– Нам пора возвращаться.

В гостиничном номере все оставалось по-прежнему. На столе стояли полупустые бокалы, бутылка вермута и растаявший лед в ведерке. Часы показывали половину седьмого. Сквозь портьеры пробивался румяный рассвет.

Джейсон открыл шторы и, глядя на розовеющее небо, спросил:

– Голодна? Можно заказать завтрак.

– Нет, спасибо, – секунду подумав, Женя добавила, – выпила бы кофе.

Он позвонил на ресепшн, заказал два эспрессо, билет до Москвы и такси в аэропорт. В ожидании кофе они сидели, не встречаясь взглядами, но, впрочем, и не избегая этого специально. Комната была погружена в атмосферу предрассветной дремоты. Как ни странно, в наступившей тишине не ощущалось тягостной неловкости и потребности разрушить ее светской, принужденной беседой. Женя поймала себя на мысли: даже теперь все нелогично.

Неизвестно, что происходило раньше: откуда взялась удивительная интимность, возникшая несколько часов назад. Неясно, из-за чего она разрушилась там, на крыше. Но совсем странно стало сейчас. В таких ситуациях – точно помнила – неизбежными спутниками недопонимания были скребущие на душе кошки и желание побыстрее расстаться, освободив друг друга от необходимости нести чушь.

С Джейсоном все было не так. В его отрешенности не было скрытого раздражения. Отсутствовала досада, что финал ночи получился совсем не таким, как можно было ожидать. Женя прислушивалась, но не слышала звуков возводимых психологических барьеров, которые моментально выстраиваются в подобных случаях.

Однако прежней близости тоже не осталось. Сохранялась та удобная степень комфорта, которая возникает между людьми, застрявшими на вокзале в захолустье. Простое чувство объединения общей ситуацией. Когда за долгие часы, проведенные в зале ожидания, успеваете познакомиться, поговорить о том о сем. По очереди бегаете в буфет или присматриваете за вещами, когда один выходит покурить и узнать, когда же подадут состав.

Принесли кофе. Джейсон поставил перед Женей чашку.

– Такси приедет через двадцать минут. Наш душка-администратор заказал билет в бизнес-класс. Самолет в одиннадцать, так что к обеду будешь в Москве.

– Спасибо. Но время уже не принципиально. Могла поехать и поездом.

– Ты могла бы и пешком дойти.

По ее лицу пробежала тень рассеянной улыбки. Скажи эту фразу кто угодно другой, она прозвучала бы комплиментом. Но в его исполнении была неприятной. Не желая оставлять без ремарки иронию, Женя спросила:

– Ну признайся, считаешь меня эмансипированной феминисткой? Этакой самонадеянной «железной леди», страдающей тщеславием и избытком интеллекта? – ее голос звучал так пылко, что не оставалось сомнения: эти качества она считает своими достоинствами.

Джейсон смотрел на нее – спокойно, долго, пристально, – пока не угас ее приступ запальчивости.

Опять она где-то промахнулась. И он снова глядит как на несмышленыша, на которого бесполезно сердиться. И опять, как на крыше, зародилось смешанное желание расплакаться, разозлиться и довериться тому, что таится в иссиня-черной глубине его глаз.

Отставив кофе, Джейсон сказал:

– Нет, Дженни. Я считаю, ты – махровая идеалистка, которая настолько боится признаться в этом, что не поленилась выстроить материалистическую концепцию всего и вся. Ты живешь в контролируемом внутреннем мире, где на любой вопрос есть прагматичный ответ. Ты – романтик, завернутый в пятьдесят оберток логики, суждений и рассудка. И страшишься, что хоть одна живая душа – даже твоя – об этом догадается. Впрочем, никто не догадывается, полагаю.

У Жени задрожали губы.

– Почему не сказал раньше?.. Ведь именно это хотела услышать, и ты знал. Я бы выключила «автопилот», и тогда…

– Нет, Дженни. Штурман должен спинным мозгом чувствовать, что имеет в виду капитан. Даже если они в разных концах корабля, и нет физической возможности для связи. А если ждать инструкций и разъяснений, все попросту разобьются. На этом пути много нештатных ситуаций. Времени на разговоры подчас нет.

– Но… откуда же могла знать? Должна была понять и поверить в тебя с первого взгляда?

– Ну… строго говоря, да. Я же сразу все понял про тебя.

– Какое-то безумие, – пробормотала она. – Все слишком… Слишком. Ты говоришь вещи, которые не укладываются в голове.

– Не укладывай их туда. На будущее. Ради себя.

Джейсон замолчал и прикрыл веки. Под его глазами залегли тени – ночь бодрствования после того, как он на сто процентов выложился на концерте, оставила отпечаток. Женя подумала, что она вряд ли выглядит лучше. Впрочем, это не важно. Надо уезжать. Поскорее и подальше от проклятой гостиницы. Где чертово такси?

Тут судьба словно решила хоть в чем-то пойти ей навстречу. Зазвонил телефон, и администратор доложил, что машина подана. Джейсон поднялся.

– Пойдем, провожу.

– Не стоит. Найду дорогу.

– Не сомневаюсь. Просто мне нравится смотреть, как ты психуешь именно на фоне лифтов. Ты прямо профи по этой части.

Она вяло улыбнулась его шутке. И не подозревала, что в самом ближайшем будущем ее жизнь будет зависеть от умения «психовать на фоне лифтов».

Июль, 2001 г.

После возвращения из Санкт-Петербурга прошло три недели. Внешне, как и обещал Гречишников, жизнь осталась прежней.

В первый день по приезду Женя чувствовала себя настолько разбитой, что позвонила в офис и отпросилась у Семена Колесникова на пару дней. Отоспавшись, она более-менее пришла в норму и еще сутки просидела дома, обдумывая последние события.

В стенах родной квартиры, среди знакомых вещей вернулось чувство стабильности и защищенности. Насколько могла, проверила жилище на предмет «жучков», но ничего не обнаружила. После двух часов ползания по углам и пристрастного разглядывания каждой половицы, она в сердцах шарахнула кулаком по стене и злобно бросила в воздух, обращаясь к невидимым врагам: «Ну хоть вы-то мысли читать не умеете?!»

Меряя шагами квадратные метры, она припоминала нюансы обеих встреч с Гречишниковым. И чем дольше размышляла, тем больше приходила к выводу, что переоценила роль Петушкова. Занимаемая им должность не давала реальных рычагов управления. Газета – ширма, а главред – марионетка, пляшущая на ниточках, которые держали власть имущие, в частности, Гречишников и, видимо, банда сотоварищей по политическому блоку. Впрочем, это не оправдывало предательства босса в глазах Жени по отношению к ней лично и к свободе слова в целом.

О последнем пока старалась не думать. Едва вспоминала разглагольствования Гречишникова о том, кто владелец «Точки зрения» и «Дельца», как рождался вопрос: а кому принадлежат остальные? Кто «акционер» СМИ в конечном итоге? Напрашивалось предположение, что независимая пресса в стране в принципе отсутствует. Принять это как данность, как реальный факт не хватало мужества. Невозможно вот так, сходу, взять и признать, что она обманывалась всю жизнь. И четвертая власть на поверку оказалась такой же продажной и лживой, как любая другая.

Выйдя на работу, она первым делом собиралась побеседовать с Петушковым. Без сомнения, тот должен обладать сведениями, способными пролить свет на ситуацию. Однако выяснилось, что он тоже заболел и отсутствовал больше недели. А потом улетел в командировку на Дальний Восток. Пятничные летучки проводились в обычном режиме, и Женя исправно посещала их. Полина Мазуркевич сияла торжеством и наслаждалась ролью исполняющей обязанности руководителя. Но Женю прежние распри с ней больше не волновали. Ненависть к старушенции произрастала из карьерных амбиций, от которых после поездки в Питер остался пшик. Теперь, слушая вполуха привычное жужжание в конференц-зале, она оставалась безучастной. Тревожила только собственная судьба.