Казакевич

Стихами, человек, заговори.

И боль, хоть не пройдет, но станет сразу

Подобна трезвой тяжести вериг,

Доступна уху и приметна глазу.

Однако в той степени, какая была нужна для профессиональной работы, состояние это не исчезало. А его самого неотвратимо влекло на иной путь – в окопы, с оружием в руках.

Но писать стихи он продолжал. В их курсантском полку не было своей строевой песни. Пехота пела «В гавани, в далекой гавани, пары подняли боевые корабли» и «Прощай, любимый город, уходим завтра в море». Эти песни пели и другие полки. Но то – другие. И Эммануил сочинил песню для своего полка. Полковой дирижер положил ее на музыку, песню подхватила вся бригада. К полнейшему удовольствию Выдригана.

В августе сорок второго, получив сообщение жены о смерти ее отца, он посылает написанные ранее и посвященные ей стихи «Владимирская элегия». В одной из строф там говорилось:

Вот путь к тебе недальний на Восток.

На Западе ж – распятая Россия.

О, сколько солнц и лун пройдут свой срок!

Как бесконечен путь к вратам Батыя!

Пусть путь на Запад мрачен и далек –

Лишь Западом могу к тебе прийти я…

Стихи отражали и его тоску по жене, и тревогу во время летнего прорыва немцев к Волге, и неудовлетворенность своим тыловым местонахождением, особенно острую в дни победы под Сталинградом.

Синяя птица моей судьбы.

Что загрустили вы?

Сели на пень на какой-то гнилой,

Перышки скрыли под серой полой,

Стали какой-то ни доброй, ни злой,

Птица.

Синяя птица моей судьбы,

Птица моей мечты.

Я называю вас нынче на вы,

А называл ведь на ты…

Он оставался поэтом. И на введение погон после Сталинградской битвы реагировал по-своему. Сообщая жене о возможном приезде в отпуск, написал: «Приеду при новой форме – в погонах, как мой предок М.Ю. Лермонтов». Ведь все поэты – братья…

Вместе с тем он трезво осознавал, что все, что он писал, – не та работа, которой литератор, как своим главным делом, может участвовать в войне. Потому и считал себя «молчаливым поэтом, не пишущим писателем». Для себя он избрал иной род участия – с оружием в руках дойти до «врат Батыя». Таково было его душевное состояние. И главная причина его молчания. Но кроме этой очевидности, кроме трудностей перехода с одного языка на другой, кроме отрицания им в литературе «поневоле пустых, ибо незрелых слов», вдруг обнаружилась еще одна причина, уводившая его от поэзии и драматургии. Возникло предчувствие грядущего перехода к прозе, в которой, возможно, и будет суждено наиболее полно проявиться его таланту. Он упомянул об этом в письме к жене:

«Утешаюсь тем, что как только кончится война, я начну писать роман – большую книгу, которая иногда болезненно ощутимо стучит в сердце, как ребенок восьми месяцев стучит в живот матери. Она уже готова, может быть, и нужно только, чтоб не было войны, а были – ты, Женичка и Ляличка и много белой бумаги на столе. А это будет».

Ему так мечталась его книга, что в какой-то миг представилось, будто она уже в нем.

И о том же – в шутливых стихах, сочиненных в полку в Шуе:

Фабричный город Шую

Наверно, удивлю я –

Куплю тетрадь большую

И книгу напишу я…

По свидетельству сослуживцев, у него и вправду имелась конторская книга, в которой он постоянно делал записи.

Таким образом, к переходу с одного национального языка на другой добавлялись поиски иного «языка» в самом творчестве, поворот «магического кристалла» новой гранью.

В этот период и выпало ему испытание газетой. На первых порах показалось: быть по сему. Но он помнил о своей Литературе и понимал, что публицистика, журналистика – не его призванье. Бригадная газета «Боевые резервы» так и осталась его единственной «печатной площадкой» военных лет. (И на фронте его не потянуло более ни в какую редакцию). Он искал собственный путь на войне, не понуждая свое сердце, а прислушиваясь к нему.

В марте 1943 года он записал в дневнике: «Перечитал еще раз гениальное «Восстание ангелов» А. Франса. Глубоко был тронут этой в четвертый раз прочитанной книгой. Читал главы из синклеровской эпопеи «Зубы дракона». Для моей великой книги – ценное пособие по изучению психологии и практики фашизма и вообще движущих сил современной истории».

За три месяца до фронта он думает о своей «великой книге», готовится к ней.

А перед самым побегом пишет стихотворение «Прощание», которое посвящает своим владимирским друзьям, и просит редактора газеты дать им это стихотворение прочесть.

2

Редактор газеты «Боевые резервы»

Начальнику политотдела

ДОНЕСЕНИЕ

Доношу, что литработник редакции, младший лейтенант Казакевич Э.Г. в ночь на 26 июня самовольно выехал в 51 сд (д. Сулихово). Как теперь стало известно, Казакевич имел заранее оформленные документы на должность помощника начальника 2 отделения штаба 51 сд. Эти документы вместе с выпиской из приказа частям 51 сд (№018) ему были доставлены красноармейцем этой дивизии (фамилия его неизвестна).

В последние два месяца после отъезда полковника Выдригана Казакевич много говорил о выезде на фронт, прикрываясь в таких случаях своим “патриотизмом”.

К работе в редакции относился недобросовестно, моих поручений часто не выполнял.

О выезде Казакевича мною сообщено этапному коменданту ст. Владимир, а также отделу контрразведки СМЕРШ в 4.00 26 июня 1943 г.

Приложение: письма Казакевича, выписка из приказа по 51 сд и стихотворение “Прощальное”».

Как в описи, редактор поименно здесь же перечислил адресатов приложенных писем, включая себя.

Конечно, редактор бригадной газеты был обязан донести по команде о случившемся ЧП и принять меры к розыску и возвращению беглеца в часть. Тем самым он выполнял все, что требуется от воинского начальника в подобных случаях. Но старший лейтенант поднял также на ноги контрразведку, хотя ни малейшего сомнения в том, что Казакевич действительно выехал в 51 дивизию, у него не было. Он действовал по установившейся в те годы практике. В испуге за себя он также отрекался от подчиненного, очернял его работу. И, озлобившись, взял в кавычки патриотизм своего товарища. Не обошлось и без вспышки скрытой зависти. Разыгрался, как видно, местный вариант сальеризма. Вечная тема, в работе над которой Эммануила застигла война.

В ту ночь редактор бдительно пресек нити, которые человек, поставивший себя, по его мнению, вне закона, пытался протянуть через него к своим товарищам, не дал запутать себя на былой дружбе и сделать, чего доброго, связным. Не понадеялся редактор и на самих адресатов писем. А утром в разговоре с назначенным в редакцию офицером из Шуи объявил, что Казакевич сдезертировал – на фронт и с документами, полученными от Выдригана…

Через двадцать два года бывший редактор бригадной газеты напишет вдове Казакевича письмо-воспоминание:

Это был прекрасной души человек, замечательный работник. Жить и работать с ним было весело и легко, несмотря на трудности тыла. В редакции кроме него нас было трое, но делал он (зачеркнуто: “за всех нас”) столько, сколько мы все, пожалуй, вместе взятые. Писал он легко и интересно, писал все, что требовалось и в любом жанре – от передовицы о соблюдении армейского Устава до лирических стихов.

И далее – о побеге Казакевича (указав иной месяц – апрель 1943 года):

Утром, когда я встал, койка Эммануила Генриховича была пуста. Я подумал, что он вышел на несколько минут, но тут заметил на столе записку. В ней было написано примерно так: “Настало время расставаться, хватит коптить небо. Я ушел на фронт. Искать меня бесполезно. Передай мой поклон всем товарищам из редакции и типографии”. Когда и как он ушел, не знала и хозяйка квартиры.