Казакевич

Было, конечно, и письмо редактору бригадной газеты «Боевые резервы»:

Друг Измалков!

Когда ты будешь читать это письмо, я буду уже приближаться к фронту – к предмету моих мечтаний на протяжении последнего года.

Думаю, что ты поймешь меня. Я просто понял, что волей судьбы я другим путем на фронт не попаду…

Тебе прекрасно известно, что жилось мне во Владимире превосходно, что работал я неплохо. И ты, и начальник политотдела ценили меня. Я ухожу не от плохой жизни к хорошей. Я хочу воевать, раз уже война на свете, да еще такая.

Не поминай меня лихом и прости, что я это делаю таким образом. Я хочу ехать на фронт и приносить делу победы максимальную пользу. А другого пути не вижу.

Прошу тебя – передай генералу выписку из приказа по 51сд и письма, которые я прилагаю.

Буду жив – увидимся.

г. Владимир Эм. Казакевич.

Р.S. Дай прочесть этот прощальный стих моим товарищам.

ПРОЩАНИЕ

Моим владимирским друзьям посвящаю

Такая тишина! Как будто вымер

Весь город вдруг – такая тишина.

И только светит вечная луна

На древние валы твои, Владимир.

Пространство от оврагов до реки

Заполнено сказаньями седыми.

Вот на валах – дружины и полки,

Хоругви княжьи светятся над ними.

Проливший в битвах праведную кровь,

Став знаменит от Понта до Китая,

Сожженный трижды и возникший вновь,

Ты – предо мной. И я стою, мечтая,

И, глядя, вдаль, прощаюсь я с тобой.<…>

Вот в этом последнем письме он вспомнил о всех своих стараниях и перечислил всех старших офицеров в политуправлении округа и в окружной газете, к кому в искренней надежде обращался со своей единственной и такой простой, такой естественной просьбой. Напомнил он и о своих многократных разговорах с начальником политотдела и его заместителем. Теперь он надеялся на понимание и доброе к себе отношение человека, которого продолжал считать своим другом.

В каждом из написанных в ту ночь писем он непременно, словно заклинание, повторял фразу, что едет на фронт, зачисленный в 51 стрелковую дивизию на должность помощника начальника 2 отделения. Он желал верить, что у него уже есть такой «вид на жительство» в действующей армии. Накануне к нему прибыл сержант-нарочный, посланный лично Выдриганом, и привез пакет. В запечатанном конверте были документы: удостоверение о том, что младший лейтенант Казакевич Э.Г. назначается помощником начальника 2 отделения (разведки) штаба 51 стрелковой дивизии, и выписка из приказа частям дивизии по этому поводу. Выписка предназначалась для местного бригадного начальства в качестве хоть какого-то «официального» прикрытия его отъезда (потому он и приложил ее к рапорту на имя генерала), а справка-удостоверение с его фотографией – для беспрепятственного проезда в условиях военного времени, когда на каждом шагу его могли остановить патрули и задержать, как дезертира. Впрочем, юридически он, самовольно покидая свою запасную бригаду (поскольку «приказ» по 51-й дивизии не имел здесь никакой силы), и так оказывался в положении дезертира. И подлежал ответственности по законам военного времени.

Что касается самих присланных Казакевичу документов, то оформить их по свойской договоренности с комдивом или начальником штаба Выдригану было несложно. Для этого даже не требовалось подлинного приказа по дивизии. Такой приказ, если затея не провалится, отдали бы задним числом.

…В годы первой мировой войны восемнадцатилетний Эрнест Хемингуэй с упорством одержимого добивался того, чтобы отправиться на фронт в Европу. Биограф сообщает, что после окончания школы он пытался завербоваться двенадцать раз, и всякий раз ему отказывали: наследственная близорукость была осложнена повреждением глаза, полученным на занятиях боксом. Тогда он, имея в виду когда-нибудь и литературную карьеру, поступил репортером в газету, уехав подальше от дома. В газете он проработал семь месяцев, повсюду успевал быть впереди – на пожарах, на местах убийств и грабежей. Но продолжал видеть себя на войне. В мае 1918 года юный Хемингуэй сумел записаться в автоколонну американского Красного Креста, направляемую на итало-австрийский фронт. Пусть санитаром – только на войну. Вместе с другими новобранцами он промаршировал в Нью-Йорке мимо президента Вудро Вильсона и прибыл в Италию на участок фронта, где итальянские войска закрепились после отступления из-под Капоретто. Будничная работа в санитарной автоколонне на отдалении от переднего края не удовлетворила Хемингуэя, и он вызвался развозить на велосипеде по окопам фронтовые подарки, почту, литературу. За шесть дней, что он провел на передовой, в 50 метрах от австрийцев, Хемингуэй приобрел репутацию заговоренного от пули. На седьмой день его вместе с тремя итальянскими солдатами-слухачами, дежурившими на передовом посту, накрыла австрийская мина. Хемингуэй получил контузию, 227 мелких осколочных ранений (осколки из него выходили почти тридцать лет) и пулеметные ранения в ноги, когда он тащил на себе (и – дотащил, с прострелянными коленями и пробитой в двух местах ступней) раненого итальянца. В госпитале его несколько раз оперировали, поставили на место раздробленной коленной чашечки серебряную пластинку.

Неделя на передовой, три месяца госпиталя, затем короткая, менее месяца, служба лейтенантом в итальянских ударных частях, уже без боев, перед самым заключением перемирия, а всего полгода с момента отправки из Америки – этого Хемингуэю хватило, чтобы окунуться в войну с головой и спустя десять лет написать «Прощай, оружие!» (В том же 1929 году был опубликован и роман его немецкого сверстника Ремарка «На Западном фронте без перемен»).

Конечно, юный Хемингуэй горел желанием сражаться «за свободу и демократию», был смел, благороден, спортивен, хотел испытать себя, познать, что есть война. Все это неудержимо влекло его на фронт. Но, «разматывая» его биографию назад, – как не подумать, что им двигала и некая неосознанная необходимость, его – заложенная в нем – писательская суть, еще никак почти не проявленная (всего-то: участие в школьных литературных журналах и полугодичная работа репортера), ему самому неясная, пока подсознательная, но необоримая, ибо она – суть.

Казакевичу в 1943 году, в феврале, исполнилось 30 лет. Так что побег на фронт совершал не восторженный или одержимый потребностью самоиспытания и «смутным влеченьем чего-то жаждущей души» юноша.

На фронт бежал вполне зрелый человек, к тому же довоенный «белобилетник», попавший в армию через ополчение. Он уже испытал себя в бою, где вел себя храбро, слава Богу, уцелел, пережил опасности окружения, потрясение и горечь отступления. Так что совесть его могла бы быть спокойной… Еще одно обстоятельство: казалось бы, с переводом из полка в бригадную газету удачно сошлись его писательство и военная служба, он оказался действительно на своем месте и с успехом писал во всех жанрах – от передовицы до стихотворного фельетона. Находящиеся в армии писатели как раз и работали в военных газетах – от центральной «Красной звезды» до дивизионных и бригадных многотиражек. А его газета давала ему также возможность время от времени бывать в командировках на фронт – вместе с отправляемыми из бригады после обучения сержантами, за материалами о боевых делах здешних воспитанников. Многие писатели выезжали на фронт только в командировки, не говоря о тех, кто трудился вовсе вдали от фронта.

Отдавал он себе, конечно, отчет и в неправомочности приказа по 51 дивизии Западного фронта в отношении младшего лейтенанта, служащего в Московском военном округе (если вообще существовал этот незаконный приказ). Понимал, должен был понимать, что бумаги, присланные ему Выдриганом, с юридической точки зрения – «липа», которую не примет во внимание военный трибунал. Закон есть закон: оставление бригады (или, как дипломатично выражался Казакевич в письмах – «внезапный отъезд») совершалось самовольно. Не сдержала его и мысль о семье, о жене и двух малолетних дочках, бедовавших в эвакуации. Да и стремится-то он, профессиональный поэт, из военной газеты – в войсковую разведку, где и кадровым офицерам необходима специальная подготовка…