Страница 25 из 32
Закончив подготавливать пленника, оборотень осторожно приподнял его за ляжки и ласково коснулся губами его ушка:
– Помоги мне, Гастон.
Имя это особенно сладко звучало в устах мужчины, переливаясь всеми красками этого мира, звучанием всех весенних ручьёв, звоном хрусталя. Едва не кончив от одного этого голоса, Гастон осторожно взял плоть мужчины, помогая ему проникнуть в себя, стараясь не напрягаться. Он не отрывал взгляда от зеркала, где видел всё происходящее. Он видел, как с трудом проникает внутрь головка члена графа, как натягивается до предела покрасневшее колечко мышц. Сердце Гастона бешено стучало где-то в горле, отдаваясь даже в паху. Сладкий полустон-полувскрик сорвался с его губ, когда Рудольф опустил его на себя до самого основания, а затем замерев, позволяя привыкнуть к ощущениям, ведь они достаточно давно не оказывались так близки друг с другом.
Осторожно запрокинув назад голову, Гастон обвил шею мужчину руками, сбито дыша ему на ухо, хрипло постанывая. Всё его тело дрожало от боли, удовольствия, возбуждения, колкого нетерпения, слившихся в единый бурный поток, что нёсся теперь по его телу, точно шторм в бесконечном море.
– Прошу… Прошу, Рудольф, – простонал Гастон, чуть приподнявшись и опустившись на плоти мужчины, и тут же издав сладчайший стон.
Облизнув пересохшие губы, не сводя взгляда с дрожащего тела возлюбленного, Рудольф принялся двигаться в нём, придерживая одной рукой, а второй лаская его сосочки, изредка опускаясь к его плоти и ногам, что были так пошло согнуты в коленях и широко разведены в стороны, чтобы ему было удобнее брать охотника. Сладкие стоны сплелись в единое целое, как и их тела, сгорающие в огне страсти и удовольствия. Граф прижимал к себе своего пленника, исступлённо целуя его плечи, его шею, оглаживая его торс, едва не плача от невозможности целовать не тело, а душу возлюбленного, касаться самого сокровенного, самого запретного, ласкать самую суть его своевольного брюнета, что теперь так сладко стонал и кричал, почти что самостоятельно двигаясь на его напряжённой, колом стоящей плоти. Рудольф смотрел на его лицо не в силах оторвать взгляд хоть на единственную секунду, забывая, что значит дышать. Это получалось у него скорее по инерции. Срываясь на рычание, оставляя пылающие метки засосов на плечах Гастона, он принимался яростно вбиваться в его тело, желая заявить своё право на него, всем желая доказать, что этот мужчина принадлежит ему. Ему и никому больше!
– Смотри, Гастон, ты мой, – хрипло выдохнул Рудольф, оставляя очередной яркий засос на плече пленника и оглаживая его плоть, не переставая двигаться с ним в такт, доставляя всё больше и больше удовольствия рывками, которые становились всё более грубыми и дикими, как того и требовало тело распалённого брюнета. – Ты принадлежишь мне. Мне и никому больше!
Приоткрыв глаза, бросив затуманенный страстью, но от того не менее ясный, осмысленный взгляд на мужчину, Гастон выдохнул самые сладкие слова, которые граф когда-либо слышал:
– Я твой, любимый. Твой.
Не веря собственным ушам, стискивая пленника в объятиях, оборотень всё сильнее двигался в нём, порыкивая и постанывая от удовольствия, чувствуя, как та бездна, что ещё утром жгла его глаза раскалённым песком возвращается вновь, но уже куда как более нежной и сладкой трелью чувств и ощущений. Горячие, живые слёзы наполняли его глаза, затем скатываясь по щекам, очерчивая изгиб чувственных губ, наполняя рот графа солёной горечью невысказанных чувств. Безумные поцелуи обжигали плечи и спину Гастона вновь и вновь, оставляя раскалённые дорожки счастья на его разгорячённой коже, пока не раздался лёгкий звон, и золото ошейника не соскользнуло с шеи охотника ледяным обручем, рассыпавшись на мириады светящихся пылинок, что обволакивали их обоих, словно бы сплетая вместе.
– Люблю, – исступленно повторял граф, глотая судорожные стоны, вслушиваясь в сладкие вздохи и всхлипы мужчины, чьё отражение он видел перед собой и не мог насытиться им. – Люблю.
Охотник и зверь слились воедино, подобно реке с ручьём, открывая перед собой горизонт безбрежного моря вечности, разделённой на двоих, отражающей мириады чувств. Взгляды их на миг встретились. Наполненный слезами счастья и невысказанного горя янтарь тонул в лазури бездонного неба, сливаясь воедино весенним ароматом счастья.
Когда б на то случилась ваша воля –
Гореть бы, верно, мне на медленном огне.
Вы ненавидите меня до боли,
И это весело вдвойне.
И это весело вдвойне…
Стынет окно, а в закате играет солнце -
Пейте вино, пойте песни, пока поётся.
Просто в камин бросьте ещё немного дров,
Вы, как и я один, в общем, сюжет не нов.
Вы столь близки и это так опасно,
Но разум, верно, утонул в «Дурной крови».
Вы ненавидите меня так страстно,
В пол шаге стоя от любви.
В пол шаге стоя от любви…
Комментарий к Ария восьмая
1. Эндшпиль – заключительная часть шахматной партии.
2. Прикус – конец мундштука курительной трубки, который держат между зубами и губами.
3. Табачная камера – «чаша» трубки, которую заполняют табаком.
========== Финал ==========
Мы держим,
Мы обнимаем
Жизнь, словно любовницу
Нам плевать, если ради ласки нужно сжечь всё.
Она сама предложит себя,
И у неё не будет другого выбора
Мы снова увидимся, мы снова увидимся
Там, где ничто приобретает смысл.
Мы поймём, откуда мы пришли.
Жаркое, изнуряющее лето, выпивающее все соки, сушащее землю, листья, кожу, оно стирало с щёк случайно мелькающие слёзы, что срывались с ресниц и падали на щёки, убегая тонкими струйками, словно от неведомой погони. Сушило губы, иссушая крики и вопли, не сорвавшиеся с губ стоны, проникая в самое нутро и сжимая сердце раскалёнными пальцами, впиваясь в них острыми, грязными когтями, пуская кровь вновь и вновь, подобно ручьям, что пускают проливные дожди. Тонкие пальцы скользят по стволу дерева, другие пальцы бережно прижимают к грифу тонкие струны, извлекая тонкий, жалобный плач обычного дерева, обычных жил. Смычок вновь и вновь касается струн, будоража в отвердевшей душе новые и новые чувства, хотя, казалось бы, что новое может познать древний оборотень под сенью лазурных небес, что так и плавились под жаром солнца, как плавится любовница в умелых руках мужчины, как кричит и стонет неумелый мальчишка в руках взрослого, желающего секса мужчины? Язык скользит по раскалённым губам, желая хоть как-то облегчить боль и муки. Взгляд воспалённых глаз скользит по пейзажу за окном, а руины вздохов разрушаются до мелкого песка, причиняя острую боль, сдавливая горло, лёгкие, наполняя их невозможной горечью.
Повторяя про себя три единственных слова, точно молитву, уже много-много лет, этим он и держался, вылавливая из тьмы блеск сапфировых глаз, ловя жадные вдохи, прижимаясь губами к чувственным губам, что приносили и приносят сумасшедшее удовольствие своими прикосновениями, вырезая взглядом тонкие черты лица и узоры на бледной коже кровавыми поцелуями-укусами, что могли вновь и вновь пронзать плоть его мужчины, уже не причиняя боли, заставляя биться в экстазе, измождённо откидываясь на простынях, точно после наркотиков. Тесносплетение тел и душ поражало красотой своей простоты, врезаясь глубоко в память и не отпуская более, удерживая от глупейшего из шагов, идея о котором постоянно крутилась в уставшем сознании графа, точно стая хищных птиц-падальщиков.
Мелодия прерывается столь же резко, как и начинается, и мужчина опускает руки, потерянно оглядывая помещение, словно стараясь его запомнить. Или вспомнить? Память его играла с ним злые шутки, выдавая то, чего не было, за то, что было. То, что было, падало в небытие, тонуло в Лете. Отложив инструмент на гладкую, идеально-чистую поверхность стола, Рудольф устало опустился в кресло, откинувшись на спинку и прикрыв глаза, что словно были засыпаны песком. Где эта тонкая грань, отделяющая его сновидения, его мысли и желания от того, что есть на самом деле? Глотнув прохладного вина прямо из бутылки, он стал пробовать его на вкус, перекатывая во рту, смакуя. Есть это вино или же его вовсе нет, а сам он мечется в горячечном бреду, лёжа в полном одиночестве на пропылившейся кровати? Глотнув кисло-сладкую жидкость и слизнув капли со всё таких же сухих губ, оборотень приоткрыл глаза и поймал на себе встревоженный взгляд Гастона. Он научился ходить так же бесшумно, как и сам граф, завораживая ледяным взглядом зверя, что так и сиял в полутьме их спальни раз за разом, каждую ночь.