Атака мертвецов

– Ух ты, – поразился Купец, – а ведь верно!

Потом мы вместе ломали щепки на четыре, пять и даже шесть частей. Потом я достал тетрадку по арифметике, и мы разобрали домашнюю задачу.

Потом зазвенел звонок. Купец сказал:

– Здоровско. Главное, всё понятно объясняешь. Три года эту муть учу, и без толку, а ты за четверть часа… Спасибо. Пошли, что ли, провожу тебя. Сейчас география, а я-то домой пойду.

– Так бить же будут?

– Да ладно. Потерплю уж. Батя-то отходчивый.

Мы обошли здание гимназии; одноклассники выскочили на перемену и дрались у крыльца снежками. Увидев нас вместе, притихли.

– Слушайте сюда. Коля Ярилов – мой друг, ясно? Если кто хоть пальцем…

И Купец помахал здоровенной колотухой.

– Всем понятно? Ну ладно, Коля, бывай. Пошёл я.

Он протянул огромную ладонь и осторожно пожал мои пальцы.

Гимнастику и военный строй у нас преподавал отставной поручик Лещинский; он же вёл платный кружок фехтования, а иногда подменял и преподавателя танцев. Это был крепко сбитый, ловкий мужчина, всегда безупречный в одежде; старшеклассники, многозначительно ухмыляясь, сплетничали по поводу его успеха у женщин. Мне это казалось странным: Лещинский был неимоверно стар, глубоко за сорок.

Прозвище у него было Пан. Не знаю, чего в этом было больше: польского происхождения или намёка на козлоногого весельчака из древнегреческих мифов.

Когда класс отправился на очередное гимнастическое занятие, я привычно поковылял на улицу, собираясь почитать найденный в домашней библиотеке учебник по гальванике для минных кондукторов: подобная литература нравилась мне гораздо больше однообразных историй о сыщике Нате Пинкертоне.

– А вы куда, молодой человек?

Передо мной стоял Пан: ладный, плечистый, в безупречной визитке и модном галстуке. Офицерскую осанку портило лишь задранное выше левое плечо. Его бритый череп сиял на весеннем солнце, а нафабренные усы топорщились стрелами Амура, смертельными для женских сердец.

– Так я же…

– Что? Не хотите ли вы сказать, сударь, что отлынивать от занятий физической культурой – достойное предприятие? А ну-ка, пойдёмте.

И он повёл меня по коридору. Не понимая, что Лещинский задумал, я на всякий случай шёл нарочито медленно, с трудом переставляя костыли, вздыхая и страдальчески постанывая.

Когда мы вошли в гимнастический зал, Купец прикрикнул на товарищей:

– А ну, тихо. Стройся!

Купчинов был неизменным старостой класса на всех занятиях у Лещинского, как самый физически развитой; и эти уроки были, пожалуй, единственными в гимназическом курсе, которые мой новый друг обожал.

– Смирно! – гаркнул Купец. – Равнение направо.

Класс, построенный в две шеренги, вытянулся, пялясь якобы на преподавателя, но на самом деле на меня.

– Вольно, – сказал Пан, – занимайтесь по плану. Сперва разминка.

Купец, очень гордый собой, вышел перед строем и стал демонстрировать упражнения, которые остальные пытались за ним повторять. Меня же Лещинский повёл к шведской стенке.

– Вот вы, Ярилов, считаете себя калекой, – сказал он тихо, – крест на себе поставили. Оно, разумеется, удобнее. Все вокруг виноваты, а с меня какой спрос? Так, конечно, думаете. Ну, что сопите? Так?

Я молчал, несколько растерянный.

– Жалко себя, да?

Я пожал плечами.

– Отставить! – вдруг гаркнул Пан. Да так громко, что даже Купец запнулся, отдавая команду «гимнастическую стойку принять».

Лещинский расстегнул пуговицу и сбросил визитку на мат (мелькнула атласная дорогая подкладка). Снял шёлковый жилет. Содрал хрустящую крахмалом сорочку.

– Смотри.

Я глядел на изуродованное глубоким шрамом левое плечо; криво сросшаяся ключица; перекрученные, словно в невыразимой муке, мускулы руки – мне эта картина почему-то напомнила о статуе Лаокоона.

Позади, в двадцати шагах, замер класс.

– Тебя взрывом контузило?

Я кивнул.

– А это, братец, ятаган. Под Плевной. Отбивали мы турецкую вылазку…

Он говорил ещё что-то, а я не слышал. Я видел это: хрипящие кони, воющие всадники, сверкающие клинки.

Полурота подпоручика Лещинского ночью заняла развалины редута, выбив турок молодецкой штыковой атакой; но на рассвете противник бросился возвращать утраченное. Обвалившиеся от артиллерийского огня земляные стены не стали препятствием для трёх сотен конных, как и не стали препятствием для них беспорядочные залпы из винтовок Крнка. Барабан револьвера быстро опустел, а сабля застряла в боку хрипящего турецкого жеребца; Лещинский поднял брошенное ружьё и успел подставить ложе под сабельный удар, но от второго уклониться не смог.

Тогда их спасла лихая атака казаков, возглавляемая самим Скобелевым, Белым Генералом.

Из ружей соорудили носилки, на которых вынесли подпоручика из боя.

– Хирурги хотели мне руку оттяпать, да сам Пирогов Николай Иванович в это дело вмешался, не дал. Спасибо ему, конечно. Из кусочков меня сшил, считай, – тихо говорил Пан, – уволили потом со службы вчистую.

Гимназисты стояли, замерев. Слушали.

– Тоже себя жалел, Ярилов. А как иначе? Уехал в имение к маменьке, а она каждый день меня увидит – и в слёзы. Горькую пил. А потом одна соседка, дочь уездного предводителя дворянства… А, неважно. Словом, стал заниматься гимнастикой, на основе системы Мюллера разработал упражнения, гири-двухпудовки себе выписал. Знаешь, как трудно было? До кровавых мозолей. Не поверишь, Ярилов, рыдал. От боли и отчаяния. Только плач этот для мужчины – не стыдный.

Я смотрел на этого подтянутого, сильного, статного и действительно не верил.

– А ну, бросай костыли! – закричал вдруг Пан. – Бросай! И иди ко мне. Купчинов! Помоги.

Подскочил Купец, забрал костыли. Прошептал:

– Давай, Коля. Ты сможешь.

Я стоял, зажмурив глаза. Было страшно.

Почти падая, судорожно шагнул правой – меня сразу занесло, но Купец придержал, не дал рухнуть.

Так я и ковылял, выбрасывая вперёд правую ногу и подволакивая левую, беспрерывно теряя равновесие. Пять шагов до шведской стенки я шёл, наверное, четверть часа. Схватился за деревянные перекладины дрожащими руками. Мокрый, измученный, неверящий.

– Ну вот, – сказал Пан, – а ты боялся.

И завернул похабные стишки про попову дочку, солдата и сеновал.

Напряжение лопнуло; все захохотали, и первым – я.

А по щекам тёк обильный пот. И слёзы.

В мае я уже ходил с тростью. Пан Лещинский занимался со мной дважды в неделю после уроков. И ещё давал задания для самостоятельных упражнений.

В тот день я добрался до гимназии и остановился у крыльца передохнуть. Ко мне подошёл дородный бородатый дядя в пиджаке и сияющих хромовых сапогах; толстенная золотая цепь, висящая на брюхе, выдержала бы адмиралтейский якорь.

– Вы, стало быть, и будете Николай Ярилов? – спросил дядя и снял картуз. Волосы его были густо смазаны маслом и зачёсаны на пробор, холёная борода закрывала половину груди.

Я поклонился:

– Да, я. С кем имею честь?

– Купчиновы мы. Отец Серафима, обалдуя. У меня к вам, господин хороший, предложение. Не займётесь ли арифметикой и прочими науками с моим сыном? А то если он и теперь экзамены не выдержит, я не знаю, чего с ним сделаю. До смертоубийства дойдёт, вот те крест.

Купчинов-старший сложил щепотью пальцы-сардельки и перекрестился.

– Так мы с Ку… с Серафимом и так занимаемся. Он весьма подтянулся.

– Ну, так я предлагаю у нас на дому. Чтобы, значить, наверняка. Нижайше просим. Вас-то он слушает, не то что родителя своего.

И дядя неловко поклонился.

Я несколько растерялся. Этот дядя был ровесником отца, если не старше, и его вежливость, даже заискивание, передо мной, девятилетним, выглядели дико.

Купчинов понял мою растерянность неверно и быстро заговорил:

– Не подумайте, я заплачу. Вот сколько положено, столько и заплачу. Чай, расценки знаем, со всем нашим согласием.