Страшные NЕ сказки

Лебедяна ступила на укрытую плотным слоем стружки поляну и пошла на шум, тихонько шелестя ворохом наструженной древесины и любовно оглаживая ровнехонькие стволы добротного сруба. Проходя мимо колоды, увидела сброшенный кафтан и плечную суму со строительными снастями, а в теньке заметила припрятанный жбан с квасом. Лебедяна подхватила кадку и запрокинула голову вверх, пытливо отыскивая взглядом суженого. Любомир наторело вырубал чашу на торце очередного бревна. Простая льняная рубаха липла к телу, и она видела, как круто вздымались его бока от тяжкой работы без роздыха на самом солнцепеке. Сил и изнорова ему было не занимать, и тесак ритмично взлетал вверх, сверкая солнечными бликами, а щепа брызгала во все стороны. Леда прижала к груди вмиг забытую кадушку и прислонилась к нижним венцам сруба, шепча здравицу и улыбаясь чистому небу своими лазуритовыми глазами. Юноша заметил гостью и всадил топор в бревно, прерывая работу. Сноровисто спрыгнул наземь, отряхивая платье и ладони от щепы.

— Здравствуй, Ясноокая, — прошептал ласково, принимая из ее рук кадушку с пенным квасом и делая долгий глоток, а глаза его серые, ровно голубино крыло, потемнели и дымкой подернулись. Словно предрассветный туман над Серебрянкой расстелился. — Уж заждался тебя, истомился…

— Так и скажи, что я лишь заделье, чтоб от работы лытать, — с хитрецой прищурилась Леда, но как только увидела исполненные праведным негодованием очи юноши, зашлась звонким хрустальным смехом.

— У меня обиход таков: чуть свет — принимаюсь дом ставить да тебя на полденки обжидать, — Любомир сделал еще один добрый глоток кваса, и темные пузырящиеся струйки потекли по его подбородку и вдоль горла вниз, на промокшую от знатного труда косоворотку, — а как ты придешь, как в горниле огонь зачнешь — так я за ковку берусь.

— Полно работать. Обмывайся и отведай гостинцев, — она расстелила на делянке самобраный плат и разложила нехитрую снедь. Когда Любомир сполоснул руки и лицо водой из бочки, протянула ему рушник, но передумала, и сама на лике юноши серебристые капли осушила, в глаза его заглядывая и млея от щемящей в груди радости.

— Я неподалеку лиственницу заприметил, — усаживаясь наземь, поведал Любомир, — знатный охлупень из нее для крыши вырежу. Но иначе, чем в поселке принято. Не коником, а птицей огненной. Чтоб очаг берегла. И… чтоб в избе нашей много птенцов народилось.

Девушка зарделась и потупила очи долу, лишь изредка любопытствуя и утайкой наблюдая, как Любомир поглощает яства. Все лето она приходила к юноше на полденки, угощала гостинцами, прибирала в кузнице да с приговорами выращивала подле утлого крылечка серебристую полынь — от всякой нечисти. Любовалась, как споро идет возведение избы, которая по весне станет их общим домом…

— А я тебе рубаху вышиваю, — очищая от скорлупки сваренное вкрутую яичко, молвила Лебедяна и с нежностью скосила взор на молодца. Мощные руки бугрились узлами силы, шея крепкая и словно бы из камня высеченная, а в плечах косая сажень. — По твою стать будет.

Любомир кивнул и улыбнулся ей так пылко, что улыбка эта посрамить могла само ярило, а глаза засверкали светозарными искрами, опаляя Лебедяну внутренним жаром.

Юноша старательно пережевывал кулебяку и посему был нем. Не мигая, лицезрел, как Леда, принялась играть крошечным язычком лилового пламени, дрожащим на легком ветерке и резво прыгающим с одной ее ладони на иную.

Любомир сыто потер руки и отряхнул крошки с колен.

— Благодарствую за трапезу, душенька моя Ледушка. Теперь впору и за работу браться.

Лебедяна собрала полегчавший туесок, и оба пошли назад к кузнице. Назвать этот омшаник пригодным для жилья — язык не ворочался, но Леда очень любила уютный кособокий домик. Рубленная постройка была дотошно проконопачена мхом, а скат крова покрыт свежей дранкой да валунами придавлен. Очаг с кожаными кузнечными мехами, слаженными хозяином так, что при работе не требовали рук, да наковальня занимали большую часть нутра домушки.

Лебедяна шустро и по-хозяйски подошла к холодной печи и сдвинула заслон. Встряхнула белоснежными рученьками, сбрасывая рукава повыше к локтям, и, согревая, потерла длани друг о дружку.

— Огонь, — шепотком промурлыкала себе под нос, и на кончиках пальцев вмиг.

вспыхнул десяток искристых светочей. Любомир, не шелохнувшись, стоял у двери. Уже в который раз наблюдал он это диво, но наглядеться не мог. Лебедяна повела руками в воздухе, будто собирая пламя меж ладоней в невидимую крынку, и язычки пламени, стекая по пальцам, послушно слились в один шар. Она продолжала водить коло него руками, словно наматывая светящиеся крученые нити, исходящие из пальчиков-веретен на невесомый огненный клубок. С каждым ловкими движением и новым витком пламенеющей пряжи шар становился все больше и жарче. Теперь он походил на сгусток горящей смолы, размером с кулак. Любомир чуть отстранился и заслонил очи, слезящиеся от яркого света, рукой. А девушка, ступив ближе к горнилу, перекатила клубящуюся огненную каплю на десницу и отправила в самое сердце очага. Туда, где еще с зори ждали сложенные кладезем березовые поленья. Сухая древесина вспыхнула в тот же миг с гулким хлопком, будто в огонь крепкой брагой плеснули, пахнУв вокруг волной жара.

— А ведь я, Лебедяна, пока ты не придешь и своим огнем горн не прокалишь — не берусь за ковку, — с серьезным видом промолвил юноша. — Тот булат, что по весне в Ривгороде выкупил, от огня твоего иначе куется… плавкий, словно овечий сыр. От закалки в купели не кривится, не идет трещинами… Железо не зернится и сколов не дает — хоть о камень бей. Медь мягче и легче, ровнее листом ложится да блестит пуще прежнего. Никогда я столь ладно не работал, никогда столь мастеровито не ковал.

Лебедяна понимающе кивнула. Она и сама ведала, что жар ее перстов особливый. Благодатный. Не чета тому обыденному, что бабка Мира в печи зачинала.

Любомир взял кочергу и поворошил поленья, от чего лилово-красное пламя занялось сильнее и ласкало самый свод печи. Гул тяги нарастал. Мощные смерчи, подхватывая намеднишнюю золу, с завыванием уносили сонм искр в черноту дымохода.

— Люди шибко довольны. Хвалят. Благодарят сердешно и за труд платят щедро…

В сию жнитву славный собрали ужИн. Знамо, сытая будет зима, но суровая. Замуравит все пути-дороги. Доброму кузнецу такое всегда в руку — заказов много будет. Другорядь и поехали бы в Крыжеч к тамошнему ковалю Дерыде, но в морозы будут кобылку беречь да под поветью прятать. Не погонят сквозь сугробы незнамо в какое ненастье ради тесел, долотьев да амбарных петель. Заместо Дерыды — ко мне пойдут, — Любомир окопал болванку калеными углями и примерил в руке кузнечный молот. — Наипаче, чем за весь год заработаю. А по весне уже и сватов отцу твоему зашлю…

Закрывая амбарную створку потуже от злых осенних ветров, Лебедяна отряхнула сарафан и сполоснула руки студеной водицей из высокой кадки. Морозный и сырой воздух принес скотине падеж да недуги, и Леда уже который день ходила за хворым теленком из давешнего приплода. Немощный бычок тыкался ей в щеки влажным носом и только из ее дланей принимал горькие травяные отвары и целебные сборы. Она подолгу гладила широкий лоб комолого теленка, ероша пальцами курчавую огненно-рыжую шерстку, проводила ладонями по мощной шее и оглаживала крутые бока. Девушка знала, что под ее руками растекается животворное тепло и внутренний огонь изгоняет из плоти теленка все хвори и недуги. Сладила она его. Малыш явно шел на поправку. Хоть и с натугой, но начал вставать к кормушке, где его ждало отборное жито, старательно пережевывал снопы последних свежих трав.

Лебедяна потерянно шла по двору да вдруг остановилась. В одночасье продрогнув, обхватила себя за плечи, голову подняла и наверх посмотрела. Тучи оболочили все небо. Странное было чувство. Жуткое. Будто оно вдруг ниже стало. Плоское, как блюдо, а воздух тяжелый-тяжелый. Им и не дышится, и вдаль сквозь него не глядится. Светило полностью сокрыла непроглядная наволочь, обращая и без того пасмурный полдень в сумеречный полумрак. В груди словно что-то стянуло, а сердце билось гулко и болезно, но очень медленно. Сглотнув подступивший к горлу ком тревоги, Лебедяна не стала обходить подворье, а направилась прямиком к отчему дому. А когда увидела бегущую к черному крыльцу их избы утробистую соседку Агапку, чья хата стояла на самой окраине заимок, сердечко ее пропустило удар, а потом вскачь пустилось. Та запыхалась и раскраснелась, на ходу утирая потное лицо краем пестрого плата. Бежала, вестимо, далече, ибо с превеликим трудом переставляла толстые, отекшие от водяницы ноги, обутые в стоптанные лыковые чуни.