Терапия

— Возможно, что-то и есть, но я не нырну в них, — Грейнджер с опаской смотрит на Омут.

— Прямо сейчас я не настаиваю. Что ещё ты хочешь знать обо мне?

— Неужели у вас нет тёплых совместных моментов с сыном? Вы совсем не проводили время вместе до Хогвартса?

— Я научил его летать на метле. Первое время всё шло неплохо. Мы оба много смеялись и… казалось, отношения, наконец, наладились. Ему было восемь. Но затем я всё испортил.

— Каким образом?

— Меня всегда учили быть первым во всём. В квиддиче, как ты помнишь, я не добился ничего. Когда Скорп научился держаться на метле, я превратился в требовательного ментора. Сейчас мне кажется, я попытался сделать из него игрока, которым всегда сам хотел быть.

— Но не был.

— Я давил на восьмилетнего мальчика, вынуждая тренироваться каждый день. Причём делал упор на совершенствование умений ловца, хотя сейчас понимаю, что у него были все задатки отбивающего. В итоге он начал избегать меня, забросив метлу подальше. Стал пропадать в библиотеке поместья, что мне показалось неплохой альтернативой. Общение свелось до совместных приёмов пищи. Он до сих пор не играет в квиддич.

— Думала, это я плохая мать.

— Понятие «плохой» или «хороший» глупо применять к термину «родитель». Все мы так или иначе раним своих детей. А потом они вырастают и идут со своими детскими травмами к ублюдкам вроде меня. Однако я считаю, что Скорп вырос неплохим человеком. Он трудный подросток, но если я стал относительно нормальным мужчиной, несмотря на воспитание Люциуса, хочется верить, что…

— Ты оправдываешь себя?

— Нет, Грейнджер. Пытаюсь принять тот факт, что независимо от того, как мы сожалеем о прошлом, мы не способны его изменить.

— Тебе нужно не утешать себя этим, а попытаться наладить общение с сыном сейчас.

— Хорошо, — я знаю, что моя ухмылка сейчас отвратительна, — но только если и ты постараешься наладить свою жизнь. Идёт?

— Ты нарочно построил этот разговор именно так?

— Может, на подсознательном уровне. Так с чего ты решила, что из тебя плохая мать?

— Это сложно объяснить. В том плане, что Молли то и дело ругала меня за перфекционизм. С самого рождения Роуз я всё делала по книгам. Питание, уход, развивающие игры. Меня так бесило, когда её единственная бабушка тайком кормила её сладостями!

— Может, тебя просто бесило то, что эта бабушка у неё единственная?

Грейнджер тяжело вздыхает, продолжая:

— Об этом я никогда не задумывалась. Может, и так. Но меня пугало, что моего ребёнка может испортить Артур Уизли, внушив ей что-то, в чём сам плохо понимает, следовательно, дав ей заведомо ошибочные знания. Мне хотелось, чтоб она освоила оба мира.

Я смеюсь, а она нервно ставит надкушенное яблоко, перекочевавшее вместе с нами из кухни, рядом с Омутом.

— Выходит, из меня никудышный отец из-за невнимательности к ребёнку, а ты плохая мать из-за гиперопеки?

— Я была уверена, что всё делаю правильно, пока…

— Пока?

— Помнишь этот период «почемучки», когда в день тебе задают по тысяче вопросов о том, как устроен мир?

— Смутно.

— Она всё выспрашивала, почему трава зелёная, а небо голубое, а я терпеливо разъясняла, что всё дело в хлорофилле и длине световых волн.

— Про световые волны мне и сейчас непонятно.

— О, это из маггловской физики, не обращай внимания.

— Так что случилось?

— Яблоко, — она взглядом указывает на потемневшее место укуса. — Роза спросила меня, почему со временем мякоть яблока темнеет. Я зашла издалека, рассказав об ошибочном мнении, что это из-за окисления железа, содержащегося во фруктах, а затем пустилась в подробное разъяснение о ферментах. О полифенолах — содержащихся в яблоках антиоксидантах; полифенолоксидазах, задача которых — окислять полифенолы… В общем, остановилась я, только нарисовав на песке цепочку молекул, — Грейнджер поднимает руки, распуская волосы. — И только тогда заметила, что моя четырёхлетняя дочь сидит рядом на песке, рассматривая свою обувь. Услышав, что я замолчала, она спросила: «Мамочка, это с кем ты сейчас разговаривала?»

Уже не сдерживаю откровенный хохот. На что Гермиона раздосадованно фыркает.

— Ты из-за этого решила, что плохая мать?

— Это впервые заставило меня задуматься, правильно ли я её воспитываю. В конце концов, ее ждала учеба в Хогвартсе, а значит, все эти факты маггловского мира не так и важны.

— И ты прекратила свои попытки познакомить её с этим миром?

— Не полностью, но… перестала вести себя как законченная фанатичка в этом плане.

— Что было дальше?

— Особо ничего. В одиннадцать она получила письмо из Хогвартса, и дальше всё как у всех. Ты сам знаешь.

— Не знаю.

Она чуть раздражённо смотрит на меня:

— Скорпиус ведь тоже получил письмо. Учеба, редкие визиты на каникулах, время с друзьями.

— У меня сын. Слава Мерлину, мне не пришлось говорить с ним о первой менструации. Как и тебе с Розой, верно, Гермиона?

***

Ты изо всех сил напрягаешь память, пытаясь вспомнить вашу с дочкой первую беседу о месячных. Розе сейчас четырнадцать, этот разговор должен был состояться, так ведь?

— Где твой кот, Гермиона?

— Кот? — Что за вопросы у него, прыгает от одной темы к другой, абсолютно не связанными между…

— Ты сегодня упоминала его, Живоглот, кажется?

— Он был очень старым и…

— И что с ним произошло? — голос Малфоя слишком настойчивый.

Тебя окатывает волной непонятной паники. Всё внутри холодеет и дрожит, а ты совсем не понимаешь почему. Что тебя так напугало, Гермиона? Где-то там, далеко, Малфой всё ещё ждёт от тебя ответа, а ты судорожно ищешь слова. И не находишь. Ощущения слишком сильные. Липкий страх, растерянность диким зверем проникает в голову, выталкивая логику и здравый смысл. Сердце громко бьётся в горле, словно тебя уличили в чём-то плохом. Вот бы только вспомнить в чём.

— Гермиона…

Кажется, он зовёт тебя, но ты словно во сне. Его голос теряет отчётливость в попытке пробиться сквозь толщу воды, под которой ты внезапно оказалась. Ты вдыхаешь в себя воздух, но кислорода отчаянно не хватает. Ты дрожишь, судорожно пытаясь совладать с собой и не потерять ощущения реальности происходящего.

— Где твоя дочь, Гермиона? — вопрос тихий и едва разборчивый, ты перестаешь видеть очертания спальни, ведь всё становится размытым. Всё плывет, но ты остаёшься в сознании. Кажется, ты сидишь.

— Где Роза?

— В Хогвартсе! — Ты не уверена, что он слышит тебя сквозь всю эту воду вокруг. Как ты можешь говорить не дыша под водой? Как он может?

Что с тобой? Где вы? Почему ты не помнишь, куда делся Живоглот?

— Ты видела её этим летом? Что вы делали?

Голова начинает гудеть от попыток вспомнить. Ослепительная вспышка с подходящим ответом ослепляет.

— В Норе! Каждое лето после школы она проводит в Норе.

— Это не правда, Грейнджер. Сколько лет твоей дочери?

Ты пытаешься встать, но всё слишком размыто. Пусть он уйдёт. Тебе надо прогнать его, но голова кружится.

— Сколько ей лет? Назови число.

— Четырнадцать!

— Нет, Гермиона, — ты чувствуешь сильное сжатие над локтями. Это он держит тебя?

Вслепую ты пытаешься встать на ноги, нащупать пальцами коврик у кровати. Ты всё ещё у кровати?

— Четыре года назад. Что произошло четыре года назад?

— Ничего! — ты скоро сорвёшь связки, стараясь докричаться до него. Ты чувствуешь хватку его пальцев, но он слишком далеко.

— Двадцать пятое декабря. Двадцать пятое декабря две тысячи пятнадцатого года. Что тогда случилось?

Эта дата острым лезвием вспарывает корку мозга, и ты, наконец, чувствуешь боль. Хватка на твоих руках исчезает, а затем чьи-то пальцы скользят по щекам. Комната постепенно перестаёт быть размытой. Это были слёзы, а не вода. Ты ничего не могла видеть из-за слёз.

Серые обеспокоенные глаза всматриваются вглубь тебя.

Ты снова можешь дышать.

— Скажи это, Гермиона, чтобы не пришлось говорить мне.