Хмурь

Я был рад получить передышку. Не так часто мне доводится лоботрясничать и спать на простынях. Мы с Хрычом даже играли в камчётки – чёт-нечет с камешками, словно приятели какие-нибудь. И мне это даже не надоело, хотя Хрыч почти всегда выигрывал.

Когда все выяснилось, рудокопы, костерившие меня на чем свет стоит, с той же страстью принялись покрывать руганью своих бывших собратьев, припоминали всякие случаи, свидетельствовавшие об их коварстве, вероломстве и подлой натуре в целом. Ужасались мысли, что следующей жертвой мог стать любой из них. Возносили до небес мои способности и заодно всех хмурей скопом. Клялись духом удачи, что век меня не забудут.

Всеобщий восторг утомил меня гораздо быстрее безделья, так что я очень обрадовался, когда Хрыч объявил о нашем отъезде. Варка хотел закатить празднество в нашу честь, но Хрыч, к моему большому облегчению, сказал, что это слишком.

И даже платы не взял. Хитро посмотрел на варку и сказал:

– Считайте это дружеской услугой. От всего Полесья.

И по лицу варки я видел, что он крепко задумался, каким боком может выйти Подкамню такая дружба.

**

Меня тянуло на запад. Отсюда не так далеко было до Загорья, до родных моих мест. Я понимал, что не могу поехать туда, что Хрыч меня не отпустит, и как раз поэтому мне так нравилось думать: а если бы было можно? А если бы я пересек северо-западную часть Подкамня, прошел через перевал и оказался… Где-нибудь там. Вдруг я бы смог найти родные места? Вдруг еще живы бабушка и дед? Вдруг между нами может быть что-то помимо моей детской обиды?

Мне нравится думать об этом. И нравится, что я не смогу узнать наверняка. Я не хочу знать, я хочу хранить прошлую жизнь в своей памяти. Там ей точно ничто не угрожает.

«Вот они и пришли за тобой…»

Мы с Хрычом держим путь на юго-восток, и я лишь украдкой позволяю себе оглянуться на сизые горы за спиной.

Я хочу спросить: впрямь ли земледержец полесский хочет соединить под собой другие земли, не маловато ли будет одиннадцати хмурей, чтобы все соседи уверились в особой полесской могучести… но не задаю вопроса. У Хрыча, как и у меня, могут быть на этот счет одни лишь догадки, да и теми он не поделится. Потому я спрашиваю другое – то, на что он ответит, хотя ответ известен заранее:

– Может, теперь ты отдашь мне мой меч… наставник?

Хрыч, придремывающий в седле, открывает один глаз, смотрит на меня, как на вошь, и бурчит себе в бороду:

– Рано еще, мрак тя задери. Поранишься.

– Кошка твоя поранится, – привычно огрызаюсь я и в последний раз оглядываюсь на горы.

Незабывание

В самом начале нас было тридцать – мальчишек и девчонок-недолетков, купленных у обнищавших жителей Загорья. Уже через несколько месяцев не стало четверых. Трое парней не вынесли первого захода на Хмурую сторону, скончались на полу в корчах и кровавой слюне из прокушенных языков. Одна девчонка померла еще прежде – у нее оказалось неприятие к Пёрышку. Конечно, этого никто не знал, пока она его не выпила.

Ночью мы тайком пролезли в мертвяльню поглядеть, что осталось от девчонки, так мне потом много дней снилось ее распухшее лицо, свинячья шея и синие круги вокруг глаз. Я даже толком не помню, какой она была до смерти. В памяти всплывает что-то мелкое, тощее, с противно торчащими зубами.

Хотя на память я не жалуюсь, в отличие от остальных выучней.

У них самыми первыми воспоминаниями была обитель. И побои. Ни один из выживших выучней не помнил ничего, что было до ивовых лозин, которые оставляют на коже тонкие красные ожоги. После лозин были отполированные ладонями палки, от которых легко уклониться, если не зевать. Потом плётки. К началу третьего года обучения – сигили, мечи варкской стали, смертоносные, как мантихоры, и такие же быстрые.

А мне повезло: мою память недоубили, и в моей жизни было что-то до всего этого.

Запах пирожков с тыквой и молока с утренней дойки. Светло-карие в крапинку глаза, которые с любовью смотрели на меня из-под коротких выгоревших ресниц. Звонкий воздух летнего вечера, в котором звуки разносятся далеко-далеко. Речная вода, в которую так здорово плюхнуться с разбега. Костер на берегу и печеная репа, чернящая золой ладони. Густая собачья шерсть под пальцами, короткая, блестящая на солнце. Успокаивающий звук родных голосов. И даже объятия – мягкие, уютные, пахнущие мыльным корнем и сундучной пылью.

Сперва воспоминания очень отвлекали от лозин и палок, так что в начале обучения мне доставалось множество ударов, пинков и недовольного цоканья языком. И потому я не скоро научился ходить на Хмурую сторону – для меня солнечный мир не был так непримиримо враждебен.

Знаю, наставники думали, что я сдохну в числе первых. Но я наловчился справляться с картинами из своей памяти, чтобы они, всплывая перед глазами сами собой, не заслоняли действительность. И я выжил.

А вокруг меня постоянно умирали и пропадали другие. Трое парней спятили после второго захода на Хмурую сторону, и куда их потом дели – мы так и не узнали. Четверо выучней не захотели идти туда в третий раз, даже под угрозой сигилей варкской стали. И каждую зиму кто-нибудь непременно умирал от грудной горячки, хотя в обители было не так уж холодно.

Словом, спустя годы, когда пришла пора выходить в большой мир, нас осталось одиннадцать. Десятеро считали, что им несказанно повезло: в обители нам дали в руки ремесло, которое позволит не сдохнуть с голоду на траченых войной землях.

Да, нам действительно повезло, и мы получили ремесло. Но, кажется, только я, единственный из всех выживших, понял, для чего мы нужны были на самом деле.

Глава 2. Просто назови его

– Эт много время-то не займёт. Вы всё равно в нашу сторону едь-те.

Голос у мужика треснутый, да и сам он какой-то пришибленный, втягивает голову в плечи и смотрит виноватым взглядом собаки, удавившей хозяйскую курицу.

Хрыч колеблется. Он сразу не выставил гостей за дверь только потому, что не хотел учинять лишний шум на чужой земле. Кто-то же сказал им, что сегодня мы проезжаем через этот городишко и ночуем в полумертвом заезжем доме, где всех гостей, помимо нас – пара рыботорговцев. Такие места всегда выглядят немного зловещими, особенно по ночам, в туманном свете двух лун.

И кто-то впустил этих людей сюда. Так что Хрыч проявил сдержанность и выслушал рыбалок, а выслушав – расхотел выставлять их вон.

Рыбалки ведь верно говорят – это лёгкий способ пополнить кошель, делать большой крюк не придется, мы в самом деле возвращаемся в Полесье вдоль побережья. А варочьи монеты – они тяжелые и вообще красивые, с двусторонней чеканкой, их даже в руки взять приятно, а расплачиваться ими по весу в Полесье – еще приятней будет.

И все-таки предложение Хрычу не по нраву.

Не хочет он сворачивать в поселение, хочет ехать дальше по каменистым пригоркам, пропахшим солью и рыбой, под колючими порывами ветра, такого стылого, что не верится, будто на равнинах уже буйствует весна. Три дня до речного краераздела, до ближайшей корчмы Полесья, куда могли передать новые наказы для нас. Если всё, чем занимаюсь нынче я и другие выучни, даст плоды, то извещенья от владетеля Полесья станут принимать и здесь, в корчмах Подкамня. А там мы и на юго-восток доберемся, в Порожки, за Средьземное озеро. Болотцев, ничейцев и энтайцев по понятным причинам в расчет не берем. Загорцев тоже не берём в расчет, но по причинам, наоборот, непонятным.

– Наша танна будет очень, о-очень благодарственна вам, – второй рыбалка благодушен, взгляд у него снисходительный и добрый, слова он тянет с таким значением, точно в каждом из них есть и второй, секретный смысл.

Танна. Надо же. До сих пор я думал, что варки считают своих женщин годными лишь для одного, и это одно – вовсе не управление землями.

Хрыч медлит. Его ответа ожидают в такой напряженной тишине, что слышно, как плещет за стеной вода, гоняя лопасти ветродуйной машины.