Хмурь

А тот развязывает ножны. Парень вздыхает, морщится и в несколько глотков осушает содержимое фляжки. Глядя на его выверенные движения, на крепкую шею, варка вдруг понимает: дичок вовсе не недолеток и вовсе не тощий. Он жилистый, крепкий, гибкий, как неразрываемый ремень.

Он принимает от рыжебородого ножны с мечом, возвращает опустевшую фляжку. В глазах появляется азарт.

– Так это дичок – хмурь! – говорит варка с таким возмущением, словно кто-то утверждал обратное. – Дичок! Не ты!

Рыжий хекает в бороду.

– Вы поглядите, какой башковитый варка! А с виду и не скажешь!

Парень повязывает ножны, закрывает глаза и запрокидывает голову, полной грудью вдыхая травный ветер. Дрожат темные ресницы, бегают глаза под сомкнутыми веками, чуть шевелятся губы. Вдох-выдох, вдох-выдох. Его тело медленно тает по краям, становится полупрозрачным.

– Ну всё, – говорит рыжебородый, – ты на меня не гляди, на него гляди. Теперь Накер ведёт.

**

Хмурый мир – это такая смерть понарошку: как будто ты умер, недоумер и завис в миге перехода между жизнью и небытием.

В сером мареве нет ни верха, ни низа, ни времени. Я знаю, что могу вернуться в любой миг, но мысли и чувства кричат иное, животный ужас бьется в горле пульсирующей жилкой, не дает вдохнуть, и серое ничто облепляет меня, заползает в поры, путается в волосах, растворяет в себе рваным клоком небытия… Неудивительно, что наставникам приходилось загонять нас сюда палками и плетками. Даже под Пёрышком.

– Вступаю в тебя без гнева и сожалений, – произношу я одними губами. – Прими меня, как дитя своё, честно и чисто.

Горло разжимается. Жадно, со всхлипом, вдыхаю воздух Хмурой стороны – он влажный и свежий, с привкусом цветов белой акации и осеннего тумана.

Паника отползает вместе с серым маревом. Вместо нее приходит ощущение чьих-то взглядов – отовсюду разом, хотя Хмурый мир необитаем, а в Подкамне меня и до этого видели. Теперь я различаю крупные кочки с рожками и пушистыми травянистыми хохолками. Кочки умеют ползать, но они не двигаются, когда на них смотрят. Налетает коварный хмурый ветерок, урывистый и густой, как прикосновение – к шее, плечу, затылку.

Отсюда все равно хочется бежать. Только теперь не в ужасе, не разбирая дороги, а деловито и сосредоточенно.

Медленно вдыхаю-выдыхаю, расслабляю руки, чтобы перестали трястись пальцы. Пока Хмурый мир внимает и принимает – я должен узнать то, зачем пришел.

– Позволь мне увидеть.

Посылаю мареву свои воспоминания: варку с трубкой, работяг в таверне, борозды от когтей у копальни, пятна крови на камне, разбитые черепа с запекшейся черной коркой. Туман впереди густеет, укрывает дальние кочки, аромат белой акации сменяется запахом железа. Зябко. Сыро.

Между ближними кочками вырастают мглистые фигуры. Одна пыхтит трубкой, другие передают по кругу рваный клок тьмы в форме кувшина, третьи бегут по узкому коридору из туманных клочьев, оглядываясь и пригибая головы.

– Позволь мне узнать.

Делаю шаг, и под ногами появляется тропинка – яркий травяной прочерк в серой мгле. Туманные фигуры совсем рядом, но я иду к ним долго, и тропинка виляет. Чувствую прикосновения к плечам – настоящие, не от ветра. Впереди появляются очертания препятствий – обхожу, не приглядываясь.

Пальцы снова начинают дрожать – не от страха, от возбуждения. Во рту пересыхает.

В горле клокочет – азарт, восторг. Я, только я могу сделать это! Мое призвание, мое назначение – здесь, теперь, лишь руку протянуть. То, ради чего были все эти лозины, плетки и кровавый кашель от избытка Перышка. Всё то, что сделало меня хмурем.

Я найду творину! Я убью её! Потому что…

– Я – наконечник стрелы, разящей зло! Я вершу справедливость!

Растворяется варка с трубкой, пропадают работяги с кувшином, рассеиваются бегущие по коридору фигуры. Впереди – четыре силуэта.

Люди.

Все люди. Почему? На миг запинаюсь, присматриваюсь, ожидая, что тропинка уведет меня дальше, но она оканчивается прямо перед этими четырьмя фигурами.

Иду вперед. Сверкающая под ногами тропинка виляет в последний раз и утыкается в очертания двери. Я взмахиваю рукой – дверь открывается. Теперь люди прямо передо мной, совсем рядом, они уже видят меня там, в солнечном мире, задают какие-то неслышные здесь вопросы, машут руками – неловкие, ненастоящие, как туманные клоки в безветрии.

Вынимаю из ножен меч, взмахиваю, примеряясь. Меня хватают сзади за плечи, сильно хватают, решительно, пытаются выдернуть из серой мглы – я раздраженно сбрасываю чужие руки и ныряю глубже в хмурое марево, огораживаюсь непробиваемо-зябким коконом.

Я – наконечник стрелы, разящей зло! Без промаха бьющей!

Свист. С глухим хрупом отделяется от тела голова, описывает короткую грузную дугу, приземляется между замершими кочками. Кровь на Хмурой стороне тоже выглядит серой, но мне кажется, что её серость иная, что в ней проскальзывают цветные блестки. Влажные тяжелые капли повторяют дугу, описанную головой, и я ощущаю, как Хмурая сторона трепещет, вбирая их теплые соки.

Я – наконечник стрелы…

Взмах. Короткий, поспешный – возбуждение толкает меня под руки – и вторая голова не отлетает от тела, повисает на лохмах кожи. Человек, дергаясь, падает на тропу, на единственный яркий прочерк в туманном Хмуром мире. Кровь растекается по тропе, делая изумрудное – серым.

…разящей зло!

Ощущаю ликующую дрожь Хмурого мира. Она впитывается в мою кожу влагой из поредевшего тумана, я вдыхаю ее вместе с воздухом, она бежит по моему телу, и пульсирует с кровью в венах, и распирает восторгом мою грудь.

Третий силуэт я рассекаю мечом наискось, выдергиваю лезвие. Человек падает на первого, безголового, скребет по нему туманными руками-щупальцами, словно пытается обнять.

…Без промаха бьющей!

Туман вокруг густеет. Хмурый мир успокаивается. Влажный воздух гладит мои щеки, запах железа растворяется в аромате акации. Пятна на мече впитываются в туман, исчезают в нем.

…Я вершу справедливость!

Четвертый человек упал наземь, закрыл голову руками. Изумрудная тропа зарастает серостью. На этом человеке нет вины.

Вкладываю меч в ножны. Закрываю глаза, прислушиваюсь к Хмурому миру.

Воздух становится плотным. Скоро он начнет давить на горло. Мне было дано то, зачем я пришел, и больше тут нет ничего моего. До поры.

– Покидаю тебя без печали и скорби. Отпусти меня, как дитя свое, без гнева и зла.

Туман расступается, ноги наливаются тяжестью, в нос бьет вонь прокисших ягод и свежей крови. У моих ног лежат мертвые горняки: Лещ, Заика и еще один, которого я не узнаю без головы. Над ним рыдает женщина. За моей спиной стоят Хрыч и варка, зеленоватые и с разинутыми ртами.

**

Потом-то жена Суслика признала, что всё так и было: это ее муж с дружками убивали рудокопов и заставили всех поверить в чародейскую творину. Цену себе набивали, премию за риск. И ведь получилось, это потом их жадность сгубила: один раз варка согласился поднять плату, и рудокопы решили, что так же легко он повысит ее снова.

Суслиха клялась духом отчего дома, что сама узнала об этом лишь в тот день, когда я пришел к ним по Хмурому миру. А как было на самом деле – останется неизвестным. Хмурый мир не дает ответов на праздные вопросы.

Пока всё это выяснялось, мы с Хрычом отсиживались в поселке варок, потому как рудокопы подняли страшенный гвалт, а ясность в этом деле появилась сильно не сразу. У варок нам было очень даже хорошо: спокойно, тихо, вкусно кормят, после ежеутреннего правила можно целыми днями бездельничать и шататься по улицам. Жители посёлка приветливо раскланивались при встрече, но с разговорами не лезли, за что я был им безмерно признателен. Даже немногочисленные варчата были тихими и спокойными. Над детьми тут тряслись все, не только родители: потомство у варок – большая редкость; вслух об этом не говорят, но малочисленность – единственная причина, по которой хваткие гиганты не посягают на соседние земли.