Страница 21 из 25
Не являясь сторонниками употребления понятия «миф» даже в виде метафоры по отношению к какому-либо знанию (в том числе принадлежащего общественному сознанию), бытовавшему в Европе начиная с Нового времени, мы видим в подходе Коллинз важный пример выхода исследования за дисциплинарные рамки «рациональной» историографии. Применение широкого надрационального подхода, соотносящего науку с современным ей обществом и сосредоточивающего внимание не только на феномене внутридисциплинарных, но и внедисциплинарных интеллектуальных практик, является ответом современной историографии на вызов времени. Поэтому нам представляется важным обратить внимание не на диахроническую линейность развития историографии, которая выстраивает периоды ее профессионализации, а на синхронные процессы, происходившие в практике историописания. Как по этому поводу писала О.М. Медушевская, историкам необходимо смещать акценты «исследований с традиционного диахронического подхода, рассматривавшего явления во времени, на синхроническое исследование системных связей исторического настоящего»[237].
Современную науку не могут удовлетворить исследовательские практики, не учитывающие компаративизм и контекстуализм. Личностный и глобальный аспекты в пространстве интеллектуальной истории, по мнению Л.П. Репиной, «имеют нечто существенно общее в своих теоретических основаниях – это, прежде всего, понимание социокультурного контекста интеллектуальной деятельности как культурно-исторической ситуации, задающей не только условия, но вызовы и проблемы, которые требуют своего разрешения»[238]. Современную компаративную историографию сложно представить без практики широкого контекстуализма, учитывающей взаимосвязь окружающей культуры и текстов или, как эту исследовательскую формулу назвал Ллойд Крамер, взаимосвязь «внешнего» и «внутреннего»[239]. Сама компаративная историография уже становится определенным жанром, обращающим внимание на историографическую типологию. Она помогает изучать теоретические вопросы историографии в пределах от общефилософского до частного и эмпирического. Возможности компаративной историографии следует использовать как в изучении дискурсивных приемов в рамках европейской историографической традиции, так и отдельных типов исторического знания в национальной историографии.
В споре Ломоносова с Миллером нужно обратить внимание не столько на зависимость историков от тех или иных исторических источников, сколько представить их источниковедческие практики одним из инструментов для понимания историографических операций, производимых историками. Следует выявить их отношение к истории и связь с той или иной практикой конструирования прошлого.
Итак, если обратить внимание на исторические работы М.В. Ломоносова и Г.Ф. Миллера, то можно заметить, что первый в качестве исторических источников использовал в основном позднесредневековые московские, украинские и польские сочинения, второй, в большей степени, древнерусские летописи и иностранные исторические сочинения. Рефлексируя о том или ином памятнике, Ломоносов полагался не на критерий возможной «достоверности», базирующийся на критике документа, а исходил из «полезности» его сообщений для конструирования положительного исторического образа России. Он мог заметить об источниковедческой процедуре, проведенной Г.Ф. Миллером: «…Господин Миллер сию летопись (Новгородский летописец XVII в. П.Н. Крекшина[240]) за бабьи басни почитает..»[241]. Как оказывается, это был его ответ на замечание Миллера о памятнике, который использовал Ломоносов: «Новгородскому летописцу, в котором написано, будто Новгород построен во времена Моисеева и Израильской работы (там указан 3099 г. от сотворения мира), никто поверить не может…»[242]
Следует отметить, что для Ломоносова было вполне очевидным сравнение современных исторических сочинений со средневековыми хрониками. О работе Миллера он заключил, что она не основательнее сочинений «европейских славных авторов». Ломоносов не старался отличить исторические источники от исторических сочинений, о чем свидетельствуют его замечания: «Христофор Целларий примечает», «Страбон говорит», «Несторово, Стриковского и других авторов свидетельство», «Киевского Синопсиса автор упоминает» и т. д., а самого Миллера он противопоставил летописцу Нестору, Стрыйковскому (польский хронист XVI в.) и киевскому «Синопсису» (1674 г.).
Иное мы наблюдаем в исследовательской практике Г.Ф. Миллера. Он делает попытку провести различие между средневековыми историческими источниками и исторической литературой, называя авторов первых или «летописателями», или «писателями средних времен», но часто и позднесредневековых хронистов, и своих современников – собратьев по цеху – именовал «историками», например: «Стриковский, славный польский историк»[243]. Надо заметить, что и исследователи, писавшие позднее Миллера, еще не всегда задавались вопросом о терминологическом значении типов историописательства. Так, князь М.М. Щербатов в одном предложении мог назвать «летописателем» и позднесредневекового хрониста, и историков XVIII в. «Российские летописатели, – написал он, – последуя, что касается до хронологии, польскому летописателю Стриковскому…»[244]
Миллер применял приемы критики источников, определяя их «достоверность» не просто при помощи рациональной процедуры «возможности произошедшего», но и исходя из определения времени возникновения источника, отдавая, например, предпочтение летописи Нестора, нежели более позднему сочинению московской поры, подчеркивая: «Новгородский летописец ошибочно называет Гостомысла Князем, так как Нестор пишет о нем как о старейшине»[245]. Применяемый Миллером подход к историческим источникам вполне вписывался в практику современной ему рационалистической историографии. Например, почти в эти же годы известный французский ученый Николай Фрере советовал больше доверять тем источникам, авторы которых были более близки ко времени описываемых исследователем событий[246].
Как можно заметить, была разница в документальной фазе историографических операций спорящих сторон. В их объяснительных стратегиях также есть черты отличия. Ломоносов не всегда следил за логикой своего объяснения и не сверял между собой те произвольные изменения, которым подвергал сообщения исторических источников, например, заменяя летописных «старцев градских» на «старых городских начальников»[247], т. е. на княжеских чиновников. Пытаясь отстоять один из элементов старой московской культуры от нападок рационалистической историографии, Ломоносов защищал и свою источниковую базу голословным патриотизмом, заявляя: «сего древнего о Славенске (III тыс. до н. э.) предания ничем опровергнуть нельзя», и, несмотря на то что больше никакие исторические источники этого не подтверждают, подчеркивал, что сообщение о Славенске и Русе «само собою стоять может, и самовольно опровергать его в предосуждение древности славенороссийского народа не должно»[248].
Напротив, Миллер требовал точности в восстановлении исторических событий, стремился избегать всего того, что ни по каким историческим известиям доказано быть не может. Не создавая крупных обобщений, он обращал внимание на любое сообщение источников, подчинял свою работу описательности и подчеркивал: «Должность истории писателя требует, чтоб подлиннику своему в приведении всех… приключений верно последовать. Истина того, что в историях главнейшее есть, тем не затмевается, и здравое рассуждение у читателя вольности не отнимает»[249]. «Здравое рассуждение» позволяло Миллеру с рационалистических позиций объяснять некоторые места исторических источников, как например, летописное сообщение о «призвании варягов», которому он не стал полностью доверяться. Отказавшись от общепринятого взгляда, что варяжские князья были приглашены в Новгород на княжение, исследователь указал: «Но не безрассудно ли, что вольный народ, недавно еще пред тем угнетение от чужой власти чувствовавший, добровольно выбирает себе государя иностранца». Нет, братьев-варягов пригласили не властвовать, а для защиты от опасности, заключил историк[250].
237
Медушевская О.М. Теория и методология когнитивной истории. М.: РГГУ, 2008. С. 25.
238
Репина Л.П. От личностного до глобального: Еще раз о пространстве интеллектуальной истории // Диалог со временем: альманах интеллектуальной истории. Вып. 14. М.: КомКнига, 2005. С. 10.
239
См.: Kramer, Lloyd. Intellectual history and philosophy // Modern Intellectual History. 2004. Vol. 1. No. 1. P. 94–95.
240
См.: Лурье Я.С. История России в летописании и в восприятии Нового Времени // Лурье Я.С. Россия древняя и Россия новая. СПб.: Д. Буланин, 1997. С. 43.
241
Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.-Ф. Миллера «Происхождение имени и народа Российского» // Для пользы общества… М., 1990. С. 182.
242
Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. СПб., 1749. С. 14, 52.
243
Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 5, 16, 355; Его же. О народах, издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 32–36.
244
Щербатов М.М. История Российская от древнейших времен. СПб., 1770. Т. 1.С. 116.
245
Миллер Г.Ф. Происхождение народа и имени Российского. С. 52.
246
См.: Freret, Nicolas. Sur lorigine & le melange des ancie
247
Ломоносов M. Древняя Российская история от начала российского народа до кончины великого князя Ярослава Первого или до 1054 года // Ломоносов М.В. Для пользы общества… С. 275.
248
Ломоносов М.В. Замечания на диссертацию Г.Ф. Миллера. С. 190—
249
Миллер Г.Ф. Описание Сибирского царства и всех произшедших в нем дел от начала, а особливо от покорения его Российской державе по сии времена. Кн. 1. СПб., 1750. С. 121.
250
Миллер Г.Ф. О народах, издревле в России обитавших. СПб., 1788. С. 91, 102.