Страница 16 из 25
Сюжет о Мамаевом побоище нарушил хронологически связанный текст «Синопсиса». Уже после него следует рассказ о Киеве под татарским игом и о «прилучении Княжения Киевскаго до Литовскаго». Между двумя блоками автор вынужден был поставить нарушающую строгую хронологичность рассказов информацию: «Потом и Князь Литовский Ольгерд
Татар победив, все поля до Киева от древних лет прислушающия от поганския лютости очисти»[199]. По всей видимости, временная точность была не столь важна для писателя, сколько важно было посредством общих для русских и украинцев врагов – татар – перейти от рассказа о московских событиях к событиям киевским. Но сомнение: редактировалась ли эта часть «Синопсиса» Иннокентием Гизелем или была внесена в книгу без его участия?
Все дело в том, что эти тексты, в том числе и Сказание о Мамаевом побоище, были включены в «Синопсис» начиная с его третьего издания, то есть в 1680 г. Значительная вставка была взята не из «Хроники» Сафоновича и, кроме того, имеется ее аналог – рукописный сборник из собрания М.П. Погодина, находящийся в Российской национальной библиотеке в Санкт-Петербурге[200]. В указанном сборнике есть все статьи, которые, начиная со Сказания о Мамаевом побоище, вошли в «Синопсис». Записи заканчиваются 1679 г., как и в разбираемом произведении (конечно, кроме первых двух изданий)[201]. Статью о Мамаевом побоище Погодинского сборника Л.А. Дмитриев сличил с так называемой Распространенной редакцией этого Сказания и аналогичной статьей «Синопсиса». Исследователь пришел к выводу, что составитель третьего издания «Синопсиса» использовал два указанных источника и «на их основе составил свою компиляцию, в которой мы видим то соединение двух редакций – источников его сочинения, то переработку одной из них на основе текста другой, то (правда, очень редкие и незначительные) собственные пассажи». При этом он менял на церковнославянские некоторые западнорусские разговорные слова[202].
В заключающую часть «Синопсиса» включен ряд рассказов, охватывающих большой хронологический отрезок истории Киевщины с середины XIII в. до 1679 г. В основном это довольно сухое перечисление киевских князей и воевод, создание параллельной с московской киевской метрополии и «возвращение» Киева под руку московского царя. Последняя сноска сделана на сочинение Стрыйковского, и отмечено: «Лета от Рождества Христова 1577, бысть Воеводы Киевский православный Князь Константин Константинович Острозский»[203]. Описание последующих событий дается без указания источников. Автор этих текстов неизвестен, но текстологический анализ статьи о Мамаевом побоище Погодинского списка, проведенный Л.А. Дмитриевым, позволил ему предположить, что ее составителем был Феодосий Сафонович[204]. Его труд, как было указано, явился одним из источников, каким пользовался редактор третьего издания «Синопсиса». Поэтому можно предположить, что этим редактором был близкий к игумену Михайловского Златоверхого монастыря в Киеве Феодосию Сафоновичу архимандрит Киево-Печерской лавры Иннокентий Гизель, решивший дополнить свое первоначальное сочинение. Но и статьи Погодинского сборника, и текст «Синопсиса» заканчиваются 1679 г., когда Сафоновича уже не было в живых. Значит, следующие за статьей о Мамаевом побоище материалы были составлены иным лицом. В данном случае имеется место для интересной исследовательской деятельности.
Иной методологический прием написания дополнений, а также их стилистическая мозаичность (в ряде мест идет официально-деловой стиль) можно оправдать спешкой, а отсюда и небрежностью их подготовки. Но думается, это не совсем так. Все сюжеты «Синопсиса», рассказывающие о событиях, произошедших после XIII в., имеют второстепенное значение относительно основного замысла книги. Этот замысел указан на титульном листе сочинения – «краткое описание от различных летописцев, о начале Славенскаго народа». Вот первая задача, стоявшая перед автором «Синопсиса». Следующая задача, также вынесенная в заглавие, звучит: «о первых Киевских Князех, и о житии Святаго Благовернаго и Великаго Князя Владимира, всея России первейшаго Самодержца». И уже последняя задача автором обозначена: «о Его Наследниках (Владимира. – С.М.), даже до Благочестивейшаго Государя Царя и Великаго Князя Феодора Алексиевича, Самодержца Всероссийскаго».
Репрезентацию прошлого Гизель провел, решая именно первую задачу. Не случайно в заглавии она представлена более крупным шрифтом. Если говорить об эпистемологическом аспекте проблемы, проблемы соотношения текста «Синопсиса» с исторической реальностью, то можно убедиться в том, что Гизель свою «реальность» даже не пытался защищать. Его рассказ о происхождении славян далек от «объективной» реальности прошлого не только для нашего восприятия, но и для авторского. Он не утверждал истинности, а рисовал только общий образ прошлого. Однако и в этом случае он чаще всего закрывал свой субъективный взгляд на вопросы прошлого аргументами к авторитетам, к древнерусским летописцам, польским и чешским хронистам и даже сталкивал друг с другом их мнения.
Материалы о древностях славян, которые как стереотипы подавались в источниках, то есть в сочинениях, в первую очередь западнославянских книжников, приводились автором «Синопсиса» как некая данность. Именно в этой части произведения мы находим много «мифов», но не следует забывать, что эта страница истории многих народов Центральной и Восточной Европы переписывалась и переписывается соответственно потребностям настоящего. Осознавал ли Гизель, что он подменяет «реальную» историю мифологизированной? Мы думаем, этот вопрос его мог совсем не интересовать, во всяком случае, при решении такой частной задачи, как написание текста «Синопсиса». Потому что в первой части сочинения, там, где описывалась судьба славянства, вплоть до первых древнерусских князей, нет «беспристрастной», трезвой истории. Эта история писалась киевским ученым, как и его западнославянскими и московскими коллегами, для выполнения определенной социальной функции, для прославления определенного этноса и оправдания сомнительного прошлого.
Мифологемы формировали склад ума и социальные устои (например, теория сарматизма у польской шляхты), поэтому имели неоценимое значение для просвещенных кругов населения, будучи явлением исторической культуры своего времени. Эта культура еще была под влиянием библейского сознания. Если обыденное сознание у такого видного представителя восточнославянского просвещения, как Гизель, было уже в немалой степени рациональным, то книжная традиция диктовала ему и его коллегам определенные условия, правила, по которым они должны были писать, и только в случае следования которым ученых и могли принимать в обществе как ученых. Только с помощью устоявшейся христианской книжной традиции вместе с ее мифологемами и мог в то время ученый изобразить образ славянского прошлого, включенный в мировую историю. Поэтому для него самого это был символ истории любимого им народа. И он таковым являлся только в контексте культуры его времени. Любой исторический нарратив всегда создавался и создается не для прошлого, а для своего настоящего, и только рефлексия о такой стороне исторического письма может ослабить зависимость исследователя от практического отношения к прошлому.
Попав в иной культурный контекст, гизелев символ (созданный целой плеядой чешских, польских, украинских и московских книжников) перестал выполнять свои функции. Одних представителей русской науки он раздражал своим архаизмом как С.Е. Десницкого во второй половине XVIII в.[205]; в конце XIX в. П.Н. Милюкова[206], а сегодня Л.И. Новикову и И.Н. Сиземскую, подчеркивающих, что эта книга «испорченный пересказ» древних летописей[207]. Другие возносили и, что поразительно, продолжают его возносить (повторяя его положения), мы это выше уже увидели. Приходится констатировать, что, к сожалению, никто не попытался понять книгу. И первые, и вторые, не учитывая времени создания «Синопсиса», стали допускать различные интерпретации его сообщений. «Синопсис» винили и винят во многих грехах. Значит, беда этой книги состояла в том, за что совершенно нельзя винить ее автора. «Беда» этой книги заключалась в длительном переиздании, переиздании в том обществе, которое уже переросло «Синопсис», но продолжало его читать.
199
См.: Синопсис. С. 224.
200
Дмитриев Л.А. Книга о побоищи Мамая, царя татарского, от князя владимерского и московского Димитрия» // ТОДРЛ. Т. XXXIV. Л., 1979. С. 69–71.
201
Синопсис. С. 204.
202
См.: Дмитриев Л.А. Указ. соч. С. 71.
203
См.: [Десницкий С.Е.] Детская Российская история, изданная в пользу обучающегося юношества. С. 5.
204
См.: Милюков П. Главные течения русской исторической мысли / П. Милюков. СПб., 1913. С. 7–9.
205
См.: Новикова Л.И., Сиземская И.Н. Русская философия истории: Курс лекций. М.: Аспект Пресс, 1999. С. 44.
206
См.: Милюков 77. Главные течения русской исторической мысли. СПб., 1913. С. 8–9.
207
Алпатов М.А. Русская историческая мысль и Западная Европа: XII–XVII вв. М., 1973. С. 397–398; Данилевский И.Н. Исторические источники XI–XVII вв. // Источниковедение: Теория. История. Метод. Источники российской истории. М., 1998. С. 219.