Поцелуй победителя

Арин бросил меч, упал на колени, сорвал с плеча генерала тряпичную перевязь и скрутил из нее жгут, чтобы спасти жизнь человеку, которого ненавидел больше всех на свете.

После битвы, когда Рошар принял капитуляцию валорианцев, когда Арина охватила мучительная тревога при мысли о том, что Кестрель еще не вернулась из Сизии, он отправился в шатер с ранеными. Генерал спал. Обрубок руки прижгли и замотали повязками, броню сняли. В горло ему влили снотворное, хотя он яростно сопротивлялся. Даже теперь, будучи без сознания, он находился под охраной. Ноги его заковали в цепи, а уцелевшую руку примотали к телу.

Арин запустил пальцы в волосы и до боли натянул их. Если Кестрель не вернется к полудню, он поскачет в Сизию. В голове мелькали невыносимые мысли, желудок сжался в комок.

Генерал вызывал у него отвращение. Даже Верекс стал ему омерзителен (хотя сам по себе принц ему почти нравился), когда Арин увидел, как тот, прихрамывая, бродит по лагерю, охваченный страхом — за Ришу и за Кестрель. Арин испытал прилив нелепой ревности, как будто Верекс обкрадывал его, испытывая похожее чувство. Арин понимал, что ведет себя отвратительно, но ему приходилось каждую секунду бороться с мыслью о том, что, если с Кестрель что-то случится, его сердце превратится в камень.

Он смотрел на спящего генерала и не знал, куда девать руки. В итоге Арин принялся обшаривать его карманы, пытаясь отвлечься и не задушить врага в порыве гнева. Пришлось напомнить себе, зачем он пришел. Арин разорвал куртку генерала и проверил нагрудный карман, к которому тот прижимал руку, лежа на дороге в крови. Пальцы нащупали бумагу. Арин вытащил мягкий, как замша, ужасно потертый листок. Его явно много раз сворачивали и разворачивали.

Сначала Арин не понял, что перед ним. Почерк Кестрель. Гэрранский шрифт. Черные ноты. В глаза Арину бросилось его собственное имя. «Милый Арин!» Потом он узнал мелодию. Это была соната, которую Кестрель репетировала, когда Арин вошел в музыкальную комнату дворца поздней весной. В следующий раз они встретились уже в тундре. Но в тот раз он думал, что уже никогда больше ее не увидит.

Арин поспешил к выходу из шатра. Читать письмо здесь он никак не мог. Впрочем, найти подходящее место вряд ли удастся. Если даже Арин сможет укрыться от других людей, от себя все равно не спрячешься. Ему было тяжело вспоминать о том, как он ушел в тот день и что потом случилось с Кестрель. Арину отчаянно хотелось прочитать письмо, и в то же время даже думать об этом было невыносимо. Он злился на генерала за то, что тот сохранил письмо. Ломал голову над тем, что может означать этот поступок. Арин, сам толком не осознавая, куда идет, покинул шумный лагерь и дошел до леса. Ему казалось, что, прочитав письмо, он поступит нечестно, будто послание предназначалось кому-то другому. Однако письмо было адресовано ему. «Милый Арин!»

Он начал читать.

— С тобой все хорошо?

Арин взглянул на Рошара и снова повернулся к лошади. Провел рукой по левой передней ноге животного и поднял копыто, обхватив его ладонью. Свободной рукой он взял крючок, вычистил и стряхнул грязь, а затем прошелся кончиком ножа по копыту снаружи, пытаясь найти источник боли. Рядом стояло ведро с горячей соленой водой, от которого поднимался пар.

— Арин.

— Я просто думаю.

Слова, написанные Кестрель, все еще переполняли его, распирая грудь. Он словно проглотил солнце, которое каким-то образом уместилось внутри и теперь сияло, больно обжигало, слепило. Арин словно лишился зрения — и одновременно прозрел.

— Заканчивай с этим, — велел Рошар. — Ты либо бродишь с угрюмым видом, либо витаешь в облаках. Ни то ни другое не к лицу победителю и вождю свободного народа.

Арин фыркнул. Острие ножа задело больное место, и лошадь попыталась выдернуть копыто. Арин лишь крепче сжал его, подперев коленом.

— Мог хотя бы произнести вдохновляющую речь, — возмутился Рошар.

— Нет. Я поеду в Сизию.

Из горла Рошара вырвался изумленный звук.

— Не на этой лошади, — успокоил Арин.

— Что ты вообще делаешь?

— Увидел, что она прихрамывает. Смотреть больно. Думаю, это воспаление. Наверное, наступила на что-нибудь острое.

— С каких пор ты заделался коновалом? Доверь эту работу кому-нибудь еще.

— Тсс, — сочувственно прошипел Арин, отыскав место нарыва.

Лошадь снова попыталась вырваться, но он проколол болячку, из которой полился черный гной. Арин вскрыл рану и выдавил остатки гноя.

— Пододвинь поближе ведро, будь добр.

— О, разумеется. Мне же больше нечем заняться!

Арин окунул копыто в горячую воду. Лошадь, которая и так долго терпела боль, топнула, расплескав воду, и мотнула головой. Но Арин потянул повод, заставив ее пригнуть голову, и принялся перебирать гриву, успокаивая животное и посматривая на ногу, чтобы убедиться, что копыто все еще в воде.

— Арин, по тебе сразу все понятно! Когда ты беспокоишься, то начинаешь все вокруг чинить. Лечение гнойного нарыва у лошади — это еще цветочки. Не знаю, что хуже — смотреть, как ты это делаешь, или знать, что ты никогда не научишься скрывать свои чувства!

Арин похлопал лошадь по шее. Она снова топнула, но уже почти успокоилась.

— Мы победили, — добавил Рошар, — и с Кестрель все в порядке. Мы об этом уже говорили. Яд смертельный.

— Но она не вернулась.

— Вернется. Тебе нельзя упускать политически важный момент, пока на твое место не влез кто-нибудь еще.

Арин взглянул на него, прищурившись.

— Ты говоришь, что я не умею скрывать чувства, так, будто это что-то плохое. Но мои люди понимают, кто я, безо всяких торжественных речей.

Рошар смолк. Он, возможно, сказал бы что-то еще, но в это мгновение в лагерь въехали Кестрель с Ришей.

41

Армия медленно двигалась к городу. Было много пеших и раненых. Кестрель не подходила к повозкам последних.

— Я боюсь встречи с ним, — призналась она Арину во время привала. Но в глубине души ей хотелось поговорить с отцом.

— Ты не обязана идти к нему, — успокоил Арин.

Они молча пошли прочь от повозок. Обрывки того, что он рассказал ей, постепенно обретали форму и пугающе яркие цвета. Кестрель как наяву видела: отрубленная рука отца; шанс отомстить, упущенный Арином; письмо, которое она сперва даже не узнала. Через несколько мгновений Кестрель заметила, как напряжен и встревожен Арин. Он кусал губы, а его руки постоянно дергались, будто он жестами пытался объяснить то, о чем боялся заговорить. Наконец он задал свой вопрос:

— Ты просила, чтобы я его убил. Я не выполнил обещание. Я неправильно поступил?

Кестрель охватила нежность. Она поймала руки Арина и сжала в своих.

— Нет, — покачала головой Кестрель. — Все правильно.

Письмо. Она читала его и перечитывала: на привале, сидя в придорожной траве, ночью при свете лампы. Чернила затерлись и стали коричневатыми. Кестрель представила, как отец читал эти слова в лагере, под полуденным солнцем. Местами бумага стала прозрачной, будто воск. Что это? Следы масла для полировки оружия? Отец обычно сам чистил кинжал. Кестрель искала скрытый смысл в грязных отпечатках пальцев под некоторыми словами, но это ничего не доказывало, если не считать самих строк, написанных явно в спешке, неаккуратным почерком. Нижняя часть листка покоробилась от засохшей крови. Последние предложения было невозможно прочесть. Кестрель не помнила, что там написала.

Письмо легко складывалось, точно старая, потертая карта. Сейчас оно мирно лежало у нее на ладони. Кестрель хотелось протянуть руки сквозь время и утешить девушку, написавшую эти строки, пусть даже единственное утешение, которое она могла предложить, заключалось в понимании. Она пыталась представить другую историю. В ней отец, прочитав все, тоже находил в себе силы понять дочь, возвращал ей письмо и предупреждал, как опасно писать такое. «Я люблю тебя. Ради тебя я готова на все», — говорилось в письме. Кестрель чуть не скомкала листок в кулаке, осознав горькую правду: она всегда хотела услышать эти слова от отца.