Волею императрицы

— Анна! Сокровище моё! Вот кого не чаял дожидаться! И ты вспомнила старика! Приехала к нам в глушь… — восклицал старый сержант, обнимая, целуя Анну и принимая от неё на руки внучку.

— С какою радостью я ехала к тебе! Как рада пожить при тебе, отец! — ответила Анна, плача и обвивая шею отца своими руками, целуя его седую голову.

С визгом и с криками радости встретила племянницу Афимья Тимофеевна.

— Расскажи, расскажи нам всё, что ты там видела, в Петербурге! — вскрикивала Афимья Тимофеевна, обнимая и целуя Анну, нагнувшуюся к маленькой тётке.

После этой встречи жизнь на хуторе расцвела. Нельзя сказать, что для сержанта воскресло всё прежнее, нет; скорее можно сказать, что жизнь его расцвела в новой форме. Он видел дочь, не такую молодую, как прежде, но цветущую; а на руках её маленькое, незнакомое существо, которое, как оказалось скоро, было ему также очень дорого. Он, разглядывая маленькую Лизу с любопытством и нежностью, находил в ней сходство то с Ольгой, то с Анной и, прожив с нею далее более полугода, не переставал находить в ней каждый день что-нибудь новое.

— Знаешь ли, Анна?.. — говаривал он дочери. — Мне в первый раз случается видеть такого ребёнка, ведь в ней всё хорошо.

— Ведь она у вас первая внучка! — смеясь, замечала Анна, видя, как развивалось в сержанте чувство деда. Всё это было ей отрадно; ей жилось здесь так хорошо после жизни в доме Кавериной. Грустны были только воспоминания прошлого, печально смотрела комната Ольги, всегда убранная чисто и просто, по-прежнему. Теперь только Анна вполне оценила свою жизнь в молодости, жизнь без малейшего облачка и когда всё представлялось так светло впереди! И теперь на хуторе жилось мирно и безопасно; Анну мучила только мысль о муже, который каждую минуту подвергался опасности пасть от первой налетевшей пули; а если бы ему и посчастливилось вернуться живым, то он мог вернуться искалеченным! Вот отчего бывали и на хуторе сержанта мрачные дни в ожидании почты и вестей с поля битвы.

После того как была объявлена война Пруссии, «в защиту королевы венгеро-богемской», как сказано было в Конвенции, войска русские выступили за границу. Вначале поход был медлен. Только в июне часть армии под начальством Фермора осадила и взяла Мемель. К сожалению, полки казаков, казанских татар и калмыков производили опустошения в стране; сжигая жильё, они грабили имущество, и скоро русской армии самой же трудно было найти помещение и провиант. Но, несмотря на эти отдельные затруднения, война велась необыкновенно удачно и с блистательными победами. В августе Апраксин, начальствовавший другою половиною армии, прислал в Петербург донесение о славной битве 19 августа при Егерсдорфе, окончившейся совершенным поражением прусской армии.

Общая радость приветствовала в Петербурге первую блистательную победу над талантливым полководцем и знаменитым королём прусским, Фридрихом Великим! Победа эта отмечалась многими пышными празднествами. В обществе ходили рукописные копии с донесения фельдмаршала о счастливой битве; донесение это весьма интересно по своему изложению, представляя образец писем и донесений того времени. В письме фельдмаршала Апраксина после описания происшествий этого дня следует перечисление убитых, с похвалами храбрости армии и генералов; между именами убитых стояло имя генерала Глыбина, «окончившего жизнь свою с храбростью». Много ещё имён упомянуто было в письме этом, с похвалами храбрости их до конца и оказанной ими помощи перед кончиною. Много семейств прочли в письме этом, напечатанном в газетах, имена дорогих и близких им людей, лежавших убитыми на полях Егерсдорфской битвы. В числе этих семейств и Анна в принесённой ей газете нашла нежданно известие о геройской кончине своего мужа, генерала Глыбина.

Она громко вскрикнула и без чувств упала на пол. На крик её прибежали домашние, не зная, чем объяснить её обморок, пока не заметили в руках маленькой Лизы газеты, которою она играла, сидя на полу подле матери.

— Газета!.. — сказала Афимья Тимофеевна, угадывая, в чём дело, и передавая газету сержанту, который через минуту нашёл имя Глыбина в числе убитых.

— Удар за ударом! — тихо сказал он, опускаясь на стул и закрыв лицо руками. Долго оставался он в таком положении, пока приводили в чувства Анну. Она приходила в себя, но, вспоминая полученную весть, снова вскрикивала и впадала в бесчувственное состояние. Её вынесли на террасу в сад, куда понесли за нею маленькую Лизу, громко плакавшую от испуга среди общей суеты и возгласов Афимьи Тимофеевны. Плач ребёнка привёл Анну в сознанье, и забота о Лизе помогла ей осилить первый натиск горя.

— Господи! Да будет воля Твоя! — проговорил подошедший к ней отец, обнимая дочь. Слёзы лились у обоих; свободно изливалось их страданье.

Глава XI

Время двигалось, уходили годы, и незаметно менялись и люди; слабело старое поколение, а молодое готовилось сменить его. И старики постепенно менялись внутренне; незаметно изменялись их привычки и взгляды. Несколько лет прошло с тех пор, как в памятный для Яковлева день он получил известие о Малаше. Теперь он получил ещё одно письмо для передачи в Смольный монастырь послушнице Ольге. Он узнал на пакете руку её отца, его старого знакомого, и постарался как можно скорее исполнить поручение. Стефан не забыл старого сержанта, и пролетевшие годы не изменили его участия к семье его, рассыпавшейся в разные стороны. Стефан надеялся увидеть ещё когда-нибудь старика Харитонова. Он передал письмо в монастырь; но какие вести принесло оно послушнице Ольге, — это осталось для него неизвестно. Между тем вести эти были очень значительны для Ольги и могли бы совершить поворот в судьбе её, если бы она не была так сильно проникнута религиозным духом. Стефан Яковлев не знал, что в пакете от отца к Ольге пересылалось ей письмо от Сильвестра. Это осталось тайной для всех, кроме сержанта, получившего и ответ Ольги для передачи Сильвестру, который вышел из монастыря, находя себя неспособным к этому призванию. После кончины больного ректора Киевской академии уже некому было поддерживать Сильвестра; религиозное чувство его не ослабело, но он впадал в меланхолию и сомнения насчёт своего призвания. Такое состояние духа быстро подкашивало его физические силы, уже ослабленные строгою монастырской жизнью. Уже все начали забывать Сильвестра, никто не прославлял его талантов с тех пор, как он поселился в келье и ничем не заявлял своей умственной жизни, посвятив себя испытаниям послушника. Но вдруг стали расходиться слухи о том, что Сильвестр оставил монастырь и, сняв клобук, снова посвящает себя научным занятиям. Слухи оправдывались, и многие радовались, что оживут его таланты на пользу общества. Другие видели нечто недостойное в этом отречении и говорили, что он не вынес борьбы; но не было никаких данных, чтоб признать справедливыми такие толки. Объяснением могло бы служить письмо Сильвестра к Ольге, но никто никогда ничего не узнал о нём, кроме самой Ольги. Она получила его через свою келейницу, которая всегда передавала ей письма. Ольга только что вернулась в свою келью от всенощной, проникнутая глубоким спокойствием и блаженным состоянием бесчувствия относительно всего земного. Горний мир владел её чувствами и мыслями, и слава небес затмевала тёмную земную жизнь и всё преходящее. Взяв письмо, она равнодушно положила его на столе перед собою и опустилась на стул, единственный в её келье; подле него была длинная дубовая лавка, покрытая грубым ковром, с подушкой в изголовье; она служила постелью Ольге. В углу близ лавки висела лампадка у образа. Сидя у стола, Ольга смотрела на свет лампады, который поддерживал в ней то мирное настроение, которого она искала как предвозвестия небесного блаженства! Все привычки Ольги были так же тверды, как её вера. В привычках её было также правило: никогда не распечатывать тотчас же полученное письмо. Она думала и в этот раз не распечатывать письмо до утра, чтобы не нарушить своего душевного настроения и не перейти к чтению суетных мыслей, если письмо было от Анны. Но она считала обязанностью помогать страждущим; на пакете был почерк отца её, — быть может, он нуждался в её помощи? С этой мыслью она взяла пакет и сломила печать. Из пакета она вынула большой лист тонкой бумаги, мелко исписанный, — это не был почерк отца. «Что же это?..» — подумала она, приближаясь с письмом к лампаде. При свете лампады в глаза блеснули ей тонкие, красивые буквы; они, казалось, заговорили, как живые, и сказали ей так много, значение сказанного было так сильно, что жалоба со стоном вырвалась из уст её. «Ты, Боже, видишь, — прошептала она, обратясь к образу, — что должна я противопоставить безумию этого суетного мира!» Но минуту спустя гнев успокоился; гнев также не угоден Богу; она одумалась: может быть, письмо это должно было дойти до неё как обращение к ней страждущей души, и она прочтёт письмо это, как читает письмо каждого пишущего к ней. Она села и при свете лампады прочла письмо Сильвестра: