Волею императрицы

— Кто такой? — спрашивал один из них Яковлева.

— Актёр Яковлев, — ответил он, — я завтра должен играть на придворном её величества театре.

— Комедиант, значит, — вдумчиво проговорил сторож. — Так ты днём представляй, а по ночам не ори, не мешай другим спать! — прибавил он внушительно.

— И я пойду спать! — объявил Яковлев и быстро двинулся вперёд, скрываясь в темноте, как скрылись его товарищи.

Он действительно поспешил домой, спать. После напряжённого вниманья при чтении, после ходьбы и пения его одолевали естественная усталость и дремота. В сообществе молодых учеников академии ему вспомнились некоторые весёлые дни между товарищами бурсы. Новое знакомство оживило его, хандра исчезла, и он заснул спокойным, здоровым сном молодости. На другой день его не оставляла бодрость; он встал освежённым ото сна и понял к тому же, что вчера он пробил себе окно, из которого всегда будет веять на него свежий ветер и чистый воздух: он примкнул к бедной, но учащейся с интересом молодёжи и не останется более одиноким в жизни.

Скоро оказалось, что ему по многим причинам не суждено было оставаться одиноким. Нашлось ещё существо, прибегавшее к его помощи и поддержке. Через несколько дней его вызвали в канцелярию генерал-полицмейстера. Он шёл несколько смущённый, не понимая, какая могла быть в нём надобность и не последует ли какого взыскания или внушения. Многое придумывал он, и одно только не могло прийти ему на мысль: что он получит известие о своём старинном друге, о давно исчезнувшей Малаше.

В канцелярии генерал-полицмейстера Яковлеву сделали такой вопрос: он ли был Стефан Барановский, поступивший на театр актёром под прозванием Яковлева?

На вопрос этот Яковлев с изумлением, выслушав его, отвечал, что он действительно Стефан Барановский. Затем его спросили, есть ли он уроженец Нижегородской губернии и владетель стольких-то душ крестьян, приписанных к его фабричному производству железных изделий?

Когда Стефан и на это дал ответ утвердительный, который сличён был с показаниями крепостного его крестьянина, кузнеца Артема, ему прочли заявление из Оренбурга, что находившаяся в бегах крепостная из крестьян его, последовавшая за бежавшим мужем своим Борисом и другими крестьянами, ныне в той губернии приписавшимися к поселенцам, овдовела и пожелала возвратиться к прежнему своему владельцу, Стефану Григорьевичу Барановскому, и водвориться на прежнем местожительстве.

Весть, через столько лет полученная о пропавшей Малаше, взволновала и растрогала Яковлева. Как принять её к себе и как доказать своё право? И вправе ли он был взять её от другого владельца, к которому она перешла с своим мужем? Но в заявлении упоминалось о том, что Малаша вольна была поселиться при отце, так как помещику, владевшему её мужем, были зачтены в число рекрутов в будущие наборы бежавшие от него крестьяне, и крестьянин его, Борис Галкин, приписавшийся в казаки при крепости на Оренбургской линии. Таким образом, уверившись в своём праве приютить Малашу, Яковлеву оставалось только изъявить на то своё согласие и дать письменное позволение Малаше оставаться при его фабричном производстве в Нижнем Новгороде. Матери Стефана уж не было в живых, он наследовал её имущество вместе с двумя братьями, за воспитание которых он платил.

Яковлев вернулся из канцелярии обер-полицмейстера столько же обрадованный, сколько озадаченный, не зная, как быть и что делать дальше! Ему предстояло взять отпуск и ехать в Нижний, чтобы устроить там Малашу. Отпуска ему не дали, потому что некем было заменить его в новых, только что поставленных пьесах. Так прошло несколько времени, Яковлев писал к старшему брату и получил от него ответ: он сообщал, что «овдовевшая Малаша вернулась к отцу своему, а муж её, Борис, был убит башкирами в одной из крепостей Исетской провинции, с помещиком, владельцем Бориса, дело было улажено, и он никакими требованиями Малашу не тревожил».

Письмо брата было новой радостью Стефану. Но он считал, что безопаснее было бы для Малаши удалить её из прежнего местожительства, и написал брату, чтобы он привёз Малашу в Петербург, если она будет согласна. Из ответа брата Стефан узнал, что Малаша очень обрадовалась такому предложению. Но прошло около двух месяцев прежде, чем брат Стефана мог привезти Малашу в Петербург, — а Стефан Яковлев не мог оторваться от службы при театре. Малаша так много странствовала, что это последнее путешествие уж не затруднило бы её; но потрясения, пережитые ею за все годы, не прошли бесследно для её организма. На Малашу находил по временам страх без причины и даже странное расстройство, похожее на помешательство. На пути в Петербург, дорогою, она иногда не узнавала брата Стефана и называла его башкиром, который насильно увозил её в степи. Скоро она снова приходила в себя, но впадала в сон и спала более суток, не просыпаясь. Стефан не узнал в ней прежней Малаши, хотя она обрадовалась ему по-прежнему! Она долго и пристально смотрела на него, брала его за руки; по-прежнему обнял он её при свидании, но в ней не было прежней весёлости. Она часто набожно крестилась, была тиха; на глаза её навёртывались слёзы, всё настроение было тревожно. Леченье и внимательный уход Стефана взяли своё: болезнь Малаши исчезала видимо, она привыкла к спокойной счастливой жизни, и припадки страха не появлялись. Как на верный признак выздоровления смотрел Стефан на проявившуюся в ней снова деятельность. Она принялась за работу, вникала во все потребности Яковлева при городской жизни и взяла на себя все занятия домовитой хозяйки: она начала мыть и гладить по-прежнему, шить, мести и чистить всё в его квартире. Яковлев едва мог сдерживать её усердие, которое смущало его; он не желал пользоваться её трудом, тем более что она не шла ни на какие условия и уклонялась от подарков Стефана, довольствуясь самым необходимым. С нею Стефан Яковлев чувствовал себя менее одиноким, они вспоминали старое житьё и родной дом, он веселее возвращался домой после спектаклей и репетиций, зная, что кто-то ждёт его дома. Прошёл год такой жизни, Малаша привыкла к Петербургу, не дичилась знакомых Стефана, актёров и учеников академий. Но Стефана заботили слухи и толки, начавшие ходить о ней между его знакомыми, слухи, которые были небезопасны, как казалось ему, по тому времени. Он советовался с друзьями и долго обдумывал, как ему поступить в таком случае. Предупредить всякие слухи женитьбой на Малаше казалось ему самым лучшим решением, и он положил сообщить ей этот план.

— Знаешь ли, какая у нас новость, Малаша? — начал он. — Ведь тебе нашёлся жених! — сказал он, смеясь.

Стефан не ожидал, чтоб такое шуточное начало его предложения уже так взволновало Малашу. Она посмотрела на него с испугом, лицо её переменилось.

— Нет, нет! Сохрани, Господи! — залепетала она и напугала самого Яковлева своим испугом.

— Я пошутил, пошутил, Малаша, — успокаивал он её. — Но чего же ты так испугалась?

— Как же? Ведь я была замужем, я уж боюсь опять взять такого мужа! Да ещё, пожалуй, и прежний-то жив… Ведь только калмыки видели, что он убит, а кто знает наверное…

— Нет, успокойся, это верно, мы справлялись о нём. И тебе выдано свидетельство, что ты овдовела.

— Три года, как я получила свидетельство в Оренбурге от губернатора Неплюева, благослови его, Господи! Он меня выслал на родину, так что могу служить старому хозяину и отца повидала! А мужа другого мне не нужно, я сама лучше проживу и при хозяине останусь.

— А если я за тебя посватаюсь, Малаша?

— Ты барин, тебе нельзя на мне жениться, — ответила Малаша так же, как ответила когда-то, много лет тому назад, и поспешила уйти, чтобы прекратить разговор.

Но Яковлев часто возобновлял этот разговор в виде шутки, чтоб приучить Малашу к этой мысли. Малаша слушала его спокойнее и доверчивее, она начала понимать, что у него было сильное желание никогда не расставаться с ней, чего она так же желала, как одного возможного для неё счастья и покоя. Он втолковал ей наконец, что он не барин, а сын фабриканта, почти такой же кузнец, как отец её, только выучившийся грамоте да другим наукам.