Волею императрицы

— Дивились все его силе при всех его невзгодах и его житью богоподражательному, — говорила Нефилла. — А теперь богобоязненный ревнитель наш снова живёт в ссылке! И боярыни, ученицы его, боярыня Морозова и сестра её, что княгиня Урусова прозывается, не могли спасти его! Да и сами обе боярыни уверовали в его учение и пострадали за правду.

Много узнала Степанида из своей последней встречи с черницей. Внушала она ей:

— Скрывайся пока, боярышня! Только твёрдо держись двуперстного креста и старых книг втайне да оказывай всякую помощь странницам нашим и странникам через раба Божия Захара, — просила Нефилла, прощаясь и пряча свои рукописи в особый мешочек, висевший у неё на шее.

Боярышня Паша помогала между тем Ирине Полуектовне переносить и укладывать вещи, которые должны были остаться на хранении в подвалах под надзором сторожа Лариона.

Боярышни Хлоповы не отходили от окон. Заслышав, что Талочановы переезжают к деду, они в последние дни старались насладиться зрелищем укладывания их вещей, предчувствуя, что скоро лишатся любимого развлечения с отъездом семьи Ирины Полуектовны.

— Глянь-ка, Игнатьевна! Вишь, прильнули к окнам плотно как! — указывала на них Паша мамушке. — Даже носы приплюснули, а лбом как бы стёкол не продавили…

— Плюнь ты на них, родная! — крикнула на Пашу мамушка Игнатьевна.

Паша уже отставила было губки, чтобы плюнуть, но Игнатьевна круто повернула её за руку, говоря: «Делай своё дело!» — и гневная выходка Паши была отстранена вовремя. Опомнившись, Паша была сама довольна, — досталось бы ей от сестры!

— Отпусти, мамушка, в бор побегать, — просила Паша, — после опять приду помогать, а пока ты кликни сестру, Степаниду; её подруга Чёрная ушла, вот видишь, пошла по дороге к церкви…

— Муха чёрная! — восклицала, глядя на дорогу, Игнатьевна. — Жужжит, жужжит, и не ведаешь, про что она там!.. Право, жужелица. Ты с ней не знайся, Паша!

— Ах, она мне уж прискучила! Всё учила двумя перстами креститься, а я ей говорю: «За это далеко сошлют, пожалуй! Ты меня не учи; и поп наш, батюшка, не приказывал так персты складывать. Это, говорит, одна глупость у народа, не разумеют ничего!..» Нефилла отвернулась, а сестра заплакала, я и ушла от них.

Весело прощебетала всё это Паша, не понимая борьбы, глухо начинавшей клокотать в окрестности да и в самой семье её.

— Складно ты ей ответила, гладко! Право, хорошо! И как у тебя на ту пору нашлось разума! — радовалась Игнатьевна.

— Я помню, что батюшка нам сказывает, сестра сама велела запоминать мне всё о слове Божием. — И Паша порхнула из калитки двора на дорогу в бор, почти столкнувшись с Захаром. Захар стоял подле калитки, мрачно уставив глаза на Игнатьевну. Он подошёл к ней теперь и, пристально глядя на неё прищуренными глазами, недвижно стал перед ней в положении борца.

— А ты почём знаешь, что наш поп-батька лучше научит против матери Нефиллы? — спросил наконец Захар, наступая на Игнатьевну. Но Игнатьевна не сробела и, твёрдо уставив на него глаза свои, заговорила:

— Слово Божие одно, от века! А кто его надвое толкует, тот сам повихнулся, значит! Вот что поп-то нам говорит: «Спаситель всех миловал и язычников спасал, а они ещё и вовсе не клали на себя крестного знамения! И все народы, говорит, внидут в Царствие Божие, лишь бы по Божию слову жили! Вот как он учит!»

— Эх, мать! Хорошо тебе за боярами живётся, так ты так и говоришь, — сказал Захар с горьким укором. — Прикрепили бы тебя к посадской земле да поприжали бы, так ты бы не так пела! Ты бы другое скоро уразумела. Народу на этом свете нелегко живётся, так и прислушивается он к тем, кто иначе учит, разумея, что с этого впереди быть может, а ты, нас не жалеючи, на нас же нападаешь!

— Учат вас только на вашу же гибель! Лучше это разве, что народ начал прятаться в лесах, по кельям, и сам себя сжигает, погибает смертью лютой? А заберут, отыщут, так сошлют туда, где и солнце не светит! Ты не подводи нашу боярышню, всё заявлю Лариону Сергеевичу, боярину нашему, если что примечу!

После таких слов Игнатьевны Захар мгновенно исчез из огорода, где они стояли, словно его и не было; и к дому не подходил в этот день, остерегаясь встречаться с боярышнями.

«Пусть мамушка позабудет обо мне», — смекал он.

Через неделю обоз с имуществом семьи Ирины Полуектовны двинулся под управлением Захара. Боярыня брала его с собой на Ветлугу, как верного слугу; мамушка молчала.

«Он там смирней будет», — думала она.

Время стояло светлое, осеннее. В половине октября выпал снежок; ледком затягивались все светлые озёра, а в бору на ветках можжевельника или сохранившей ещё свои красные кисти рябины, притаившись, вместе с ветками покачивались снегири. Паша, выбежавшая в бор, подкрадывалась ближе вглядеться на красную грудь и умные глаза красивой птицы. Было свежо. Паша покрывалась сверх повязки алым шёлковым платочком и надевала на себя телогрею, обложенную мехом. На щеках её выступал от морозного ветра свежий румянец; ступая по мёрзлой земле, она сжимала на ногах пальцы от холода. Снегу было немного, но он висел белыми хлопьями на высоких зелёных елях, и в кучи намёл его ветер под кустами. Тропинка также была слегка посыпана снегом; сквозь белые хлопья его пробивалась зелень брусники и кусты мха, по которым мягко ступали ножки Паши. Она шла домой, любуясь всем и словно прощаясь. Солнце, спускавшееся к закату, осветило снег и зелень мягким красноватым светом, и всё казалось приветнее в лучах его, проникнувших сквозь стволы деревьев и на тропинку. Сердце у Паши сжалось на прощанье.

Отслужив напутственный молебен, простясь со слезами со всеми служителями и оделив каждого по заслугам, боярыня Талочанова выехала из своего поместья на Ветлугу в одной колымаге, поместившись в ней с дочерьми и мамушкой. Путь был неблизкий; колымагу боярыни сопровождали повозки с её вещами и провизией, с запасами пирогов и живности, без которых дорожные люди могли бы голодать, не имея возможности достать пищи в крестьянских избах, а других приютов не существовало для путешественников. Дня через два боярыня и боярышни счастливо достигли Горок, и старый боярин Савёлов, просиявший весь при виде внучек и племянницы, встретил их, проводил в свой дом и тотчас велел провести наверх, в приготовленные комнаты детей своего сына, уехавшего в поход. Детей, нарядно прибранных, привела бойкая женщина годов около тридцати, сухощавая и подвижная, с небольшими серыми глазками, бегающими по всем сторонам, словно боясь проглядеть кого. Она кланялась, изгибалась, будто не могла смирно стоять на месте и, наклоняясь, заглядывала в лица приезжих.

— И, Феклуша, здравствуй! — сказала ей Ирина Полуектовна, подходя к детям.

Дети, мальчик и девочка, упрямо прижимались к сарафану Феклуши, напрасно увещевавшей их подойти к тётке.

— Подойди, Вася, подойди, Луша, тётка-то привезла вам гостинцев!

Ирина Полуектовна спешила развязать свои холщовые и небольшие камчатные дорожные мешки и вынуть из них золочёные пряники, инжир и другие сласти, получаемые тогда по всей Руси с торга в Макарьеве, около Нижнего. На торг этот направлялись все товары и лакомства с Дальнего Востока, Сибири и из городов России, пока позднее весь торг не перешёл в самый Нижний и стал известен под именем Нижегородской ярмарки.

Увидав пряники, дети живо протянули свои ручонки к приезжим. Паша схватила на руки девочку и расцеловала её.

— И меня подыми! — просил Вася, доверчиво глядя в глаза её, сиявшие лаской, и любуясь на красные щёчки Паши.

Степанида степенно стояла подле старого боярина, сложив скромно руки и потупившись; она расспрашивала его о здоровье. Она просила наставить их на путь: «Чтобы знали они, что должно им делать ему в угоду, где поместиться и где свои вещи расставить».

— Всё вам покажет Феклуша, — ласково сказал дед, довольный кротким и покорным обращением Степаниды, которую допустил к руке своей, а Пашу поцеловал в обе щеки при встрече.

Феклуша здоровалась с боярышнями, почти земно кланялась боярыне Ирине Полуектовне за то, что она признала её, Феклушу, не забыла.