Волею императрицы

Оправясь от дурноты, Алексей вышел на верх оврага, вскочил на коня и скоро нашёл полуразрушенный мост, по которому перебрался на ту сторону оврага. Он выехал на широкую просеку, старые сосны уже редели, и невдалеке виднелись монастырские кельи и храмы позади невысокой ограды. Боярину пришлось долго стучать у ворот, и, когда вышла к нему отворившая ворота старица, он просил доложить матушке-игуменье, что привёз он от бояр Стародубских вклад в монастырскую казну. Его долго держали у ворот, подозрительно расспрашивая, пока случайно не подошла к воротам мать-игуменья, которая шла провожать боярыню Талочанову в келью, назначенную для монастырских посетителей. Игуменье доложили о боярине, желавшем внести вклад денежный; Ирина Полуектовна подтвердила, что то был сам молодой боярин Стародубский.

— Я боярин Стародубский, — заявил Алексей, — и приехал поклониться храмам и просить принять от нас дар на поминовение родительницы! А тебе, боярыня Ирина Полуектовна, привёз я поклон и наказ от боярина дяди твоего, Лариона Сергеевича! — говорил Алексей, низко кланяясь.

— Где же повстречались вы с дядей, боярин? — удивлённо спросила Ирина Полуектовна.

— Утром был я в его усадьбе и видел там боярина; от него прямо я сюда и приехал, — проговорил Алексей.

Ирина Полуектовна, о чём-то догадываясь, встревоженная, указала ему на келью, где можно будет найти её. А игуменья, приветливо глядя на гостя, просила его зайти в трапезу их и вкусить чего-нибудь. Стародубский не отказался на этот раз подкрепить силы монастырским обедом и в то же время потолковать о деле. Совещание их скоро окончилось, и его проводили до кельи, назначенной Ирине Полуектовне.

— Не знаю, не знаю, что и сказать тебе, боярин! — проговорила она, тронутая до слёз, выслушав Алексея.

Скромно передавал он ей слова Лариона Сергеевича, стоя пред боярыней в сумрачной келье. Сумрачно было в келье от близости частых сосен, спускавших на крышу её свои мохнатые ветви.

— Ума не приложу, как поступить мне! — восклицала боярыня Талочанова. — По молодости обе боярышни боязливы, и обе они набожны… И себе гибель чую от гнева твоего батюшки, и их тяжело мне сгубить!

Алексею вспомнилась раздававшаяся в лесу песня, когда он чуть было не повернул коня обратно. «Да ведь не старшая пела», — ободрил он себя.

— Позволь ты мне, боярыня, поговорить с твоей старшей дочкой! Не бойся, не скажу я слова лишнего, а буду увещевать её и склонять согласиться на волю родителей!

— Да поможет тебе Господь! Вот слышен звон к вечерне; ступай, боярин, к большому храму: они обе пойдут к вечерне, встретишь их у храма и, улучив минуту, скажи им о воле их деда. Положись на то, что Господь вложит в их ответы! — просила боярыня.

— Будь спокойна, боярыня, положусь на волю Божию, — говорил Алексей, уходя из кельи плакавшей Ирины Полуектовны.

Выйдя из кельи, он пошёл по тропинке, ведущей к большому храму; ко храму вели все тропинки с разных сторон от келий, все они сходились у одной большой просеки, поросшей по сторонам прямыми, как свечи, зелёными ёлками. Он бодро шёл по этой просеке за решением своей участи. Церковь, видневшаяся в конце просеки, на площадке, была велика и выстроена по плану московских церквей того времени. Около главного купола теснились несколько башенок с небольшими куполами и крестами, куполы выкрашены были синей краской и усеяны частыми золотыми звёздами. Деревянные стены храма были побелены, двери и промежутки между окнами разрисованы изображениями святых с золотыми венцами вокруг лиц их, в виде сияния. Над боковым входом в церковь подымалась уступами деревянная галерея с колоннами, с неё можно было пройти вверху на хоры церкви. Галерея оканчивалась площадкой с колоннами, выходившей к роще. В глубине, на стенах церкви, изображены были святые и ангелы, в сторонке была дверь на хоры. Узкая гряда, с обычными тогда цветами мака, кустами канупера и редкими тогда луковицами тюльпанов, шла невдалеке от храма, параллельно с ним. Около гряд цветов, перед храмом, Стародубский заметил обеих боярышен Талочановых и поспешил догнать их. Старшая наклонилась сорвать листков душистых трав, а меньшая, оглянувшись на Стародубского, быстро скользнула вперёд и скрылась где-то у храма. Алексей, подходя, громко окликнул боярышню Степаниду.

— К тебе с поклоном приехал я, Степанида Кирилловна, от боярина-дедушки! От Лариона Сергеевича.

Испуганная и растерянная, боярышня остановилась как вкопанная, меж тем как меньшая уже скрылась из виду.

— Послан я твоим дедом и родительницей, Ириной Полуектовной, просить тебя, чтобы дала ты согласие вступить со мной в замужество и со мною повенчаться! — быстро проговорил Алексей.

Немая и бледная, двинулась Степанида ко храму, выслушав боярина.

— Неуместно тебе, боярин, здесь, у храма Божия… — возразила она наконец, но он прервал её:

— Нет, мне уместно просить тебя здесь и молиться, чтобы склонил тебя Господь на мою просьбу, ради старого отца моего! И в храме Божием нас повенчают! — сказал он ей.

— Я прежде уже обет дала служить Господу, — сурово отвечала боярышня.

— Ты в семье своей послужишь Господу и в миру спасёшься! Я же оставлю тебя на всей воле и снова на ратную службу вступлю.

— Нет, боярин, лучше не проси меня! — умоляла Степанида.

— Согласись на желанье родителей, боярышня, и протяни мне свою белую руку! — говорил Алексей; и, пробуя победить её лаской, он взял её руку в свои. Но она с силой быстро освободила свою руку и, громко читая молитву, подняла глаза свои вверх, на храм Божий; невольно следя за ней, поднял и Алексей глаза на церковь. На галерее вверху, между нарисованными ликами, увидел он вдруг живой образ, обвитый белым убрусом, спускавшимся на голубой шёлковый летник, и живое лицо боярышни Паши. Лицо её было тревожно, и глазами, полными испуга и слёз, глядела она сверху на сестру и боярина, слушая их речи.

«Обе они против меня, — подумал Алексей, увидя её, — та с причитаньем, а старшая с молитвой».

— Вот, боярин, проси сестру мою! — говорила старшая боярышня. — Она согласится освободить меня, — сказала она, указывая ему сестру свою. — Паша!.. Сестра! От деда пришёл боярин и от матушки, просит он тебя: согласись повенчаться с ним, Паша! Ты скажи своё слово, согласна ли? — с мольбой спрашивала сестру Степанида.

— Если есть на то воля родителей и желание боярина, так я скажу своё слово: «Согласна!» — раздалось сверху певучим голосом Паши.

— То не на смех ли, не чары ли? — смутившись, шептал Алексей и бросил суровый взгляд кверху, в лицо боярышни; но лица обоих вдруг просветлели, когда глаза их встретились. На глазах Паши блестели слёзы, как роса, не успевшая высохнуть от её улыбки и от солнца, светившегося на лицо её сквозь деревья.

— Если ты согласна, боярышня, то будем просить благословенья родителей! — едва проговорил Алексей, чувствуя, что голос готов изменить ему. Так потрясён он был внезапной переменой доли.

— Простите пока, теперь я уйду; а вы помолитесь о благословении Господнем, — сказал Стародубский.

Проговорив это, с краской в лице, он перекрестился на храм, поклонился обеим боярышням и быстрой походкой скрылся между деревьями.

Обратный путь домой показался ему короче, дорога знакомее. Вечер был светлый от зари; тихий ветер веял в лицо ему; отдохнувший конь выступал свободнее и скакал весело. В ушах Алексея звучали ещё речи меньшой боярышни и казались ему милее всех её песен, словно заколдовали они его вместе с тем её причитаньем, что раздавалось в лесу.

«Уговорить бы мне только отца, — думал он, — да скажу ему, что и меньшую-то за меня идти приневолили, всё же ему будет больше по нём, радостней». Так помышлял Алексей, хорошо зная обычаи старого боярина.

Вернувшись домой, Алексей в следующие дни весело смотрел вокруг себя и на всю вотчину: на луга, на поля и на светлое небо над Ветлугой. Часто посещал он Лариона Сергеевича и с ним совещался. Боярин был также светел, доволен, а в доме у него все ожили. Боярышни часто показывались на дороге в бор, показывались и в приходской церкви; и матушка, Ирина Полуектовна, молилась, подымая очи на образа светло и спокойно. По окрестности носились слухи, что сладилось сватовство у Стародубского с Савёловыми, но говорили всё, что сосватали за него старшую боярышню: