Волею императрицы

В селе Преображенском всё напоминало боярину Матвееву то счастливое время, когда он был в силе при молодом царе Алексее Михайловиче, когда он был любимцем царя, и позднее, после второй женитьбы его на царице Наталье Кирилловне, воспитавшейся в доме Матвеева. Всё изменилось с неожиданной кончиной ещё нестарого и, казалось, сильного царя Алексея. Овдовевшая царица была удалена от падчериц и молодого царя Фёдора. Артамон Сергеевич Матвеев остался предан овдовевшей царице и её сыну и был в немилости у её падчериц и молодого царя. Он часто навещал Наталью Кирилловну в её изгнании в Преображенском; он посетил её и сегодня и нашёл её невесёлой и в большой тревоге.

— Свет ты мой, Артамон Сергеевич! — говорила ему царица Наталья Кирилловна, заливаясь слезами. — Слухи дошли до меня через мою постельницу, — от служителей во дворце она слышала, что хотят сослать тебя из Москвы!

— Не верь слухам, царица, то нарочно смущают тебя! Успокойся, дорог мне покой твой и счастье твоё и сына твоего!

Так успокаивал царицу боярин Матвеев, сам неспокойный в душе. Он знал, что теряла она в нём преданного слугу и советника для себя и для сына. Чтобы рассеять страх её, боярин притворялся, что не верит таким слухам. Он заговорил с ней о сыне, желая направить внимание её в другую сторону, и просил позволения присутствовать при его потешных забавах. Вместе с царицей пошли они взглянуть на игры царевича Петра, на его полк, набранный из маленьких ровесников его, боярских детей. Между детьми в полку его было несколько взрослых людей, но карликов и подходивших по росту к детям; так один из них, прозванный Никита Комар, был пристроен к полку в помощь малолетним детям-воинам. Полюбовавшись несколько времени играми царевича, здорового и неутомимого, Артамон Сергеевич поспешил к себе домой. Он торопился призвать к себе Симеона Полоцкого, теперь близкого к царю и бывшего его учителя. Матвеев просил Полоцкого посетить его, имея в виду узнать от него о настроении при дворе против него, Матвеева. Он знал вражду к нему бояр Милославских, ближайших родственников молодого царя. Боярин Артамон Сергеевич всё ещё занимал почётные места; он заведовал Посольским приказом, ведал дела с иностранными державами и дела по войнам в Малороссии. Но недавно отняли у него заведование царской аптекой, и Матвеев предвидел в этом недоверии начало опалы. Он понял, что совершилось это по наветам Софьи, сестры больного царя, и по наветам её верховой, приближённой боярыни Хитрово.

Около вечера Артамон Сергеевич сидел в своей большой приёмной палате и ждал к себе Симеона Ситиановича Полоцкого; он надеялся ещё, может быть, воспользоваться его влиянием на царя. Пригласил он его под предлогом взглянуть на книги, только что построенные, как тогда говорилось, и принесённые из книгопечатни Матвеева.

Дом боярина Матвеева был убран роскошно и с уменьем: у него первого можно было встретить всё, что тогда считалось редким и новым, чего не умели сделать на Руси. Кроме ковров, обтянутых сукном или бархатом стен и чистых стёкол в окнах, украшали комнаты прекрасно разрисованные потолки, а на окнах стояли часы немецкой работы. У стен стояли большие зеркала в хрустальной раме, украшенные резьбой из кости, с изображением людей и зверей; другие зеркала в деревянных станках с менее затейливой резьбой на дереве. В хоромах боярина были и картины, и персоны, то есть портреты, и фряжские листы, то есть эстампы, вставленные в рамы. На поставцах и полках, висевших по стенам, расставлены были бокалы, чарки, шандалы с фигурами птиц и зверей или с красивой золотой резьбой. Для самого хозяина стояло в переднем углу палаты большое кресло, резное, с позолотой; кругом было несколько стульев с высокими спинками.

По обычаю, показавшиеся на пороге палаты служители ввели к боярину Симеона Полоцкого, который приоделся в монашескую рясу чёрного тонкого сукна, жалованного царём; высокий монашеский клобук увеличивал рост его; большой перламутровый крест, висевший на груди, скрашивал его мрачную одежду. Симеон Ситианович, стоя на пороге, поклонился боярину низким поклоном и, приближаясь ко встречавшему его боярину, наклонился вперёд, уставив на него свой проницательный взгляд, будто желая угадать, о чём думает боярин, пригласив его к себе.

— Здоров ли, боярин Артамон Сергеевич? Время ныне так изменчиво, — значительно проговорил Симеон Ситианович.

— Желал бы побеседовать с тобой о многом, уважаемый отец Симеон, — ответил хозяин.

— Не о книгах одних?.. Угадал я?..

— Ты двадцать лет прожил в нашем царстве и ведаешь обо всём, что творится в нём.

— Долгая жизнь поучает, — ответил Симеон.

— Мы сядем здесь, — говорил хозяин, — и подождём наших помощников; монахи принесут вновь построенные книги. Отпустив их, скажу тебе всё, что на душе у меня лежит тяжёлым камнем.

— Все святые да помогут тебе! Я же — грешный и смертный человек и не всемогущ! — грустно произнёс Симеон.

— Но царь и царевны уважают слова твои… — проговорил Артамон Сергеевич.

— Всё в воле Господа! — сказал Симеон, спокойно расположившись для беседы на стуле с высокой резной спинкой и обратив глаза на расписной потолок палаты. Он спокойно прислонился к резной решётке стула, и слова полились у него, видимо услаждая собственный слух его. Симеон и писал, и говорил красно.

— Высоко над нами небеса, — говорил Симеон, как бы задумавшись, — и всегда ли может быстро проникнуть и достичь их молитва наша? Может ли вознестись она до третьего, самого высокого неба? Может ли защитить нас от клеветников и злобников? Не заградить им уста жезлом, как псам лающим! Буесловцы и козлища нечестивые!

Боярин слушал Симеона; ему так знакомо было его красноречие; он узнавал и выражения, и мысли, часто попадавшиеся в его книгах.

— Ты угадал, отец, о чём я думал говорить с тобой! Уповаю, что твои словеса, исполненные мудрости, смирят восставших на меня! — сказал боярин Матвеев.

— Ангел-хранитель не покинет тебя! Ведома Господу вся любовь твоя к свету книжному и желание внести учение в страну мрака и невежества! — говорил учёный монах.

— Но да идёт ли мимо меня чаша страданий? Известно ли тебе что-нибудь о том?.. — спрашивал, содрогаясь, боярин.

— Антихрист сеет плевелы ненависти и во образе женском является, — вполголоса добавил Симеон Ситианович значительно. — Но венец веры поддержит и спасёт тебя в страдании. Всё здесь временно. Служат антихристу диаволы и полудиаволы в образах человеческих, и служит пол женский, тля! Но земля возродится в новом блеске, и цветы расцветут на радость.

— Да не на радость мне слова твои, отец: вижу, чуешь ты долю мою, что лежит предо мной, — прервал Симеона боярин Матвеев, сокрушённо склоняя голову свою на руку, облокотившуюся о стол. В глазах боярина стояли слёзы; он думал о царице Наталье Кирилловне, его собственная судьба огорчала его не менее её сиротства.

— Не обманывают тебя разум и зрение; но борьба и вера спасают нас, — проговорил Симеон.

Тронутый словами и звуками голоса монаха, боярин вслушивался в каждое его слово; но сам Симеон не мог заглянуть в далёкое будущее, грозившее поглотить и потопить всё доброе в смутах, поднятых накопившейся ненавистью и мелкими происками запертых в терем разнообразных сил и самолюбивых желаний, ради которых не жалели никого вокруг себя.

На пороге палаты появились помощники Симеона Полоцкого по исправлению книг церковных. То были монахи, переселившиеся в Москву из Киева ещё со Славинецким; тут был и грек Арсений, исправлявший старые книги по греческим образцам и рукописям. С поклонами приблизились вошедшие монахи.

— Вот книги, вновь отпечатанные: здесь и переводы святых отцов, составленные Епифанием Славинецким, — сказал монах Чудовского монастыря Евфимий, глубокий поклонник Славинецкого. Монах разложил на лавке у стены большую кипу принесённых им книг; другие вошедшие с ним также раскладывали свою ношу, чтобы Симеон мог обозреть все их.

— Да! Епифаний Славинецкий был один из первых прибывших к нам из монастыря Киевского братства. И жил он далеко, на краю Москвы, у Воробьёвых гор, в Андреевском Преображенском монастыре. При нём было наше первое училище, — задумчиво вспомнил боярин Матвеев.