Страница 9 из 60
«Донесёт, вор!.. — думалось Потёмкину про Румянцева. — Ишь, и харя-то у него другая стала, у вора».
И пока Яглин переговаривался с трактирщиком, Потёмкин не переставал коситься на Семена Румянцева.
Действительно, отношения между Потёмкиным и Румянцевым были самые неопределённые.
Потёмкин знал, чего ради приставлен к нему Румянцев, и потому постоянно глухо раздражался. Дьяк же сознавал своё привилегированное положение и по возможности пользовался этим, очень часто давая понять посланнику, что, в случае чего, он может сильно повредить ему в Посольском приказе, где ему ничего не стоит оговорить посланника.
Поэтому они нередко ссорились между собою и очень часто даже не обедали за одним столом и не ездили в одной карете. Вследствие этого в Испании у них чуть было не расстроилась аудиенция у короля, и только в последнюю минуту они одумались и поняли, что рисковали своими головами.
Наружу эти недоразумения никогда не выходили — и со стороны можно было думать, что и посланник, и его советник находятся в самых лучших отношениях между собою.
Только слуги, да и то из самых близких, подьячий Неелов, Роман Яглин и оба посольских священника, сопровождавших русское посольство — отец Николай и монах отец Зосима, знали об истинных отношениях обоих представителей московского государя. Но они сора из избы не выносили.
Наконец переговоры с трактирщиком были окончены, и Яглин обратился к Потёмкину:
— Можно спешиться, государь!
Слуги помогли посланнику слезть с лошади и, поддерживая его под руки, ввели в гостиницу. Трактирщик забежал вперёд и растворял все попадавшиеся на пути двери. Наконец Потёмкина довели до самой большой комнаты. Он снял свою высокую шапку и перекрестился истовым крестом.
Его примеру последовали все следовавшие за ним.
Обыкновенно когда посольство прибывало в новое помещение, то служили молебен. Но теперь это сделать было нельзя, так как оба священника, следовавшие позади, вместе с вещами, ещё не прибыли.
— Ну, ишь, делать нечего, — сказал Потёмкин. — В басурманской стороне и сам скоро, пожалуй, станешь басурманом. В Москве немало грехов придётся, видно, отмаливать.
— Посольство пошло с благословения патриарха, — ядовито заметил Румянцев. — Выходит, что все грехи святым отцом напредки усмотрены и отмолены им.
Потёмкин только недовольно покосился на своего советника.
— Хозяин спрашивает, — обратился к нему Яглин, — не прикажешь ли что изготовить на завтрак?
— Что ты — рехнулся, что ли, Романушка? Попомни-ка, какие теперь дни? Да не здешние, папежские, а наши, православные?
— Петровки, — сконфуженно произнёс Яглин.
— То-то. А сегодня иуния двадцать второго, память священномученика Евсевия, епископа Самосатского, и мученика Галактиона. И день — пятница, когда жиды Христа распяли. Забыл, кажись, ты это, парень? — подозрительно посмотрев на Яглина, сказал посланник. — Смотри, сам не обасурманься здесь с папежцами да люторцами…
Яглин обратился к хозяину гостиницы и сказал, что в этот день на их родине воздерживаются от пищи, а потому завтрак им не нужен.
Хозяин удалился.
Понемногу все разместились в гостинице. Через несколько времени прибыла остальная часть свиты посольства, оба священника и вещи. Отслужен был молебен, и можно было подумать о еде.
Выезжая из Москвы, посланники решили есть на чужбине только свои кушанья, изготовленные православными руками, так как опасались, что, питаясь иноземною пищей, могут опоганиться. Поэтому они захватили с собою поваров, которые и готовили пищу на всё посольство, начиная с посланников и до последних слуг.
Когда настал вечер, Потёмкин почувствовал голод и приказал своим поварам приготовить обед.
Хозяин гостиницы сначала с удивлением смотрел на невиданные им кухонные принадлежности русских. Но когда повара водворились в кухне и хотели было приняться за стряпню, то он понял, в чём дело, и побежал к Яглину.
Последний насилу мог понять, в чём заключается претензия трактирщика.
— Так нельзя делать, — взволнованно проговорил последний. — Путешественники не могут сами готовить себе обед. Они должны брать у нас. Так все делают. Это нехорошо. Это мне убыток приносит.
— Но мы не привыкли к вашим кушаньям. У нас свои, — попробовал было возражать Яглин.
Однако трактирщик ничего слушать не хотел, и Яглину пришлось идти к Потёмкину и сказать ему, что свой обед им готовить не разрешают.
Потёмкин предвидел, что это пахнет лишними расходами, и недовольно поморщился.
— Делать нечего, — произнёс он. — Пускай, ин, готовит. Покаемся в Москве.
Вскоре подали обед.
Русским он показался жидковатым и очень незначительным по количеству. Вина тоже было мало, о чём сильно сокрушался подьячий. И самого Потёмкина, как ни старался он показаться ради соблюдения своего посланнического достоинства стоящим выше такого низменного занятия, как приём пищи, и того этот обед не удовлетворил.
Шумливым французам странным казалось, как ведут себя за обедом русские. Ни шума, ни смеха, ни даже разговоров не было.
— Точно обедню служат, — говорили французы.
Пред началом обеда, а также и после него священниками произносилась длинная молитва, во время которой русские усердно крестили себе лбы.
— Роман, спроси, сколько следует заплатить за обед? — спросил Яглина Потёмкин.
Тот обратился с этим вопросом к хозяину.
— Пятьдесят экю, — со сладкой улыбкой на лице ответил трактирщик.
Цена была невероятно большая.
— Сколько? — удивлённо переспросил Яглин.
Трактирщик повторил цену.
Яглин, зная вспыльчивый характер посланника, не мог придумать, как ему сказать о такой цене.
Потёмкин увидал по лицу молодого человека, что тут что-то происходит, и спросил:
— Ну, что же, сколько хочет с нас за свои худые яства этот разбойник?
Яглин сказал.
— Что? — закричал сразу рассердившийся посланник. — Пятьдесят?.. Ах он вор, тать этакий!.. За такую скверну, которой он нас кормил, и пятьдесят золотых? Да что он, на большую дорогу, что ли, вышел? Да я бы его на Москве за такие слова прямо в Разбойный приказ отправил, чтобы там ему показали, как грабить добрых людей…
Дьяк Румянцев стоял в отдалении и с улыбкой смотрел на эту сцену. Он рад был каждому случаю, где посланник попадал в затруднительное положение, так как в этих случаях он всегда отбрасывал в сторону свою гордость и обращался за советом к дьяку.
Так случилось и теперь.
— А? Дьяк?.. — полуобернулся к Румянцеву посланник. — Да ведь этот разбойник нас грабить хочет… чу… За свой обед требует с нас пятьдесят золотых, слышь ты!
— Что же делать, государь?.. — сокрушённо вздыхая, произнёс Румянцев. — Видно, мал золотник здесь, да дорог… А не зная броду, не надо было соваться в воду. Да к тому же на Москве нам про все издержки наши ответ держать надо… Что и как — за всё с нас спросят в приказе…
Поминание об ответе в Посольском приказе передёрнуло Потёмкина.
«Напрасно только булгу завёл, — подумал он про себя. — Кинуть бы в харю этому разбойнику его деньги, да и конец!» — и он, ни слова больше не сказав, вынул из кармана кошель с деньгами, а затем, отсчитав требуемую сумму, кинул её трактирщику.
— Прикажешь, государь, разбирать рухлядишку? — обратился к нему один из холопов.
— Не надо, — ответил Потёмкин. — Завтра уедем из этого разбойничьего логова.
Все разошлись спать.
X
Яглину не спалось.
Напрасно он ворочался с боку на бок и старался ни о чём не думать, сон бежал от его глаз. Из далёкого французского города его думы переносились на Восток, к белокаменной Москве, и ещё дальше, на приволье широкой Волги, в страну бывшего татарского Казанского царства.
Вспомнил он ту большую усадьбу на берегу широкой реки, неподалёку от основанного сто лет тому назад царём Иваном Грозным, «на страх нечестивым агарянам-татаровям и на береженье Русской земли», города Свияжска, где он провёл своё детство и где с самого покорения этим царём Казани жили дворяне Яглины.