Страница 47 из 155
Екатерина Алексеевна с нежной благосклонностью смотрела на графа, прекрасные, прозрачные глаза которого наполнились слезами.
— Если бы вы были виноваты, — нежно произнесла она, — ваше признание уничтожило бы вашу вину, а если бы моё доверие к вам могло ещё возрасти, то это случилось бы теперь...
— Ваше высочество! Вы возвращаете мне жизнь! — воскликнул граф Понятовский, пылко целуя её руку.
— А теперь, — продолжала она, улыбаясь, — мне надо показать вам и сэру Уильямсу, что и я кое-что смекаю по части дипломатии, что я умею вычислять и употреблять моих друзей в пользу этих вычислений. Вы говорили о поручении, данном вам сэром Уильямсом; пожалуй, нехорошо оставить это поручение неисполненным. Если вы не пренебрегаете моим советом...
— О, ваше высочество, — воскликнул Понятовский, — у меня от вас не должно быть более тайн; одной вам я буду служить, вы одни должны приказывать, что мне делать...
— Итак, ваше поручение? — напряжённо спросила великая княгиня.
— Вашему высочеству известно, как неприятно сэру Уильямсу теперешнее направление русской политики.
— Да, я знаю его взгляды, — произнесла Екатерина Алексеевна, — и если я не разделяю его воззрений во всеуслышание, то лишь потому, что считаю это бесполезным. Кроме того, — серьёзно прибавила она, — я не считаю себя вправе говорить против решений императрицы. Но вы-то, граф? — продолжала она слегка удивлённо. — Ваш курфюрст и король принадлежат к противникам Англии и короля Пруссии.
— Я не жалею об этом, так как саксонцы и поляки должны, по моему мнению, стремиться к тесной дружбе между Пруссией и Россией и лично присоединиться к этому союзу; в противном случае оба государства — и курфюршество, и королевство — будут либо уничтожены, либо разделены между Россией и Пруссией.
— Это вполне совпадает с моими взглядами, — оживлённо воскликнула Екатерина. — Россия и Пруссия могут много повредить друг другу, но всегда лишь для выгоды других европейских держав. Россия не может терпеть у себя под боком враждебную ей Польшу, точно так же как и Пруссия — Саксонию. Конечно, было бы лучше всего, если бы оба государства распались, — воскликнула она со сверкающими глазами, — и, если бы я была русской императрицей, я никогда не стала бы терпеть на польском троне саксонского курфюрста; в Польше королём должен быть поляк; и я позаботилась бы о том, чтобы во главе благородной, но мятежной нации стоял лучший и благородный человек, который был бы в то же время моим верным другом. — Говоря так, она нежно смотрела на склонившегося пред ней человека, воплощавшего в себе все качества, о которых она упомянула, а затем продолжала с таким выражением лица, как будто в её руках уже находились скипетр и держава: — Ему я гарантировала бы мою помощь, чтобы он мог быть истым королём в своей стране; блеск моей короны падал бы на его корону, и он имел бы за собой всю мощь России, всякий раз как поднимал бы голос в европейском концерте.
Граф поцеловал её руку и воодушевлённо воскликнул:
— О, почему, почему этот волшебный сон должен остаться погребённым здесь, в этом тёмном лесном уголке?! Почему вы — не императрица? Почему не корона Великого Петра украшает ваш высокий, чистый лоб, в котором скрываются такие великие, гордые и прекрасные мысли?
— И я, — тихо и мечтательно промолвила Екатерина Алексеевна, — не стала бы долго искать друга, которого я возвела бы на польский престол; имя графа Понятовского достаточно благородно, чтобы голова его обладателя сверкала короной Ягеллонов...
Одно мгновение оба собеседника смотрели молча в глаза друг другу; листья тихо шелестели, и под этот шелест пред их взорами проносились картины заманчивого будущего.
— Но ваше поручение... — произнесла наконец великая княгиня, — вы видите, я любопытна и требую полного признания.
— Сэр Уильямс, — сказал граф, — боится, что граф Бестужев, так горячо поддерживавший до сего времени английские интересы, может стать опасным врагом их теперь, когда прекратятся некоторые одолжения, которые оказывались королём Англии и его министрами в целях направления русской политики...
— Знаю, знаю, — слегка краснея, прервала Екатерина Алексеевна, — очень печально, что это так, что у русского канцлера могут быть мотивы для его действий, имеющие целью не одно лишь могущество и благо России. Но, — продолжала она, — граф Бестужев думает тем не менее о благе империи; он должен был лишь исполнить желание императрицы...
— Я знаю это, — сказал граф, — но разве не может он пойти ещё дальше, чтобы угодить императрице? Она будет настаивать на решительном ударе, который уничтожит осаждённого со всех сторон прусского короля и усилит Австрию и Францию. Так как в данную минуту, при теперешнем настроении английских министров, невозможно действовать на канцлера путём обещаний, которые всё равно нельзя будет исполнить, то сэр Уильямс, ни на минуту не выпускающий из вида цели, в которой одной он видит благоденствие Европы, поручил мне действовать на графа Бестужева страхом, чтобы он помешал походу русских войск против Пруссии до тех пор, пока нам не удастся каким-нибудь образом изменить взгляды императрицы.
Екатерина Алексеевна задумчиво наклонила голову.
— Да, да, — произнесла она, — это было бы выходом. Если Апраксин продвинется до самого сердца Пруссии, король Фридрих погибнет и могущество Австрии станет небезопасно для России. Бестужев — как раз тот человек, который может предотвратить это несчастье, и, если у вас есть средство принудить его к этому, вы окажете России, даже целой Европе огромную услугу...
— Мне кажется, средство у меня есть, — воскликнул граф Понятовский, — сэр Уильямс...
— Постойте! — сказала Екатерина Алексеевна, отворачиваясь. — Я не хочу ничего знать, я не смею слушать! Русские армии находятся в походе, а я — великая княгиня России. Я не согласна с решениями императрицы, но я не смею слушать; я не смею знать ничего такого, что придумано для того, чтобы затупить остриё русского меча. Делайте, граф, всё, что поручил вам сэр Уильямс, но мне не говорите ничего; я освобождаю вас от дальнейших признаний.
— И я рад этому, — воскликнул Понятовский, — княгиня, на которую я взирал, точно на звезду небесную, должна высоко парить над всем, что запачкано дыханием грешной земли. Если цель, к которой я стремлюсь, одобряется вашим высочеством, то позвольте мне идти путями, не всегда достаточно чистыми для ног принцессы, предназначенными для хождения по облакам небесным. Теперь я спокоен и счастлив, так как моё сердце освободилось от тайны, бывшей моим преступлением по отношению к моей высокой покровительнице.
— Это всё, что вы хотели сообщить мне? — спросила Екатерина Алексеевна.
Её глаза при этом естественном и обыденном вопросе сверкнули такой мягкой нежностью, что граф провёл по лбу дрожащей, как трепетный лист, рукой.
— Всё, — произнёс он неверным голосом, — всё, что я должен был... что я смел сказать.
— Разве друг не смеет сказать что бы то ни было другу? — спросила великая княгиня. — Разве он не смеет излить ему всё, что наполняет его сердце?
— Боже мой, — воскликнул вне себя граф, — он мог бы сделать это, если бы та, которая так милостиво называет себя его другом, не была великой княгиней, если бы она не была женой будущего императора.
Он схватил руку Екатерины Алексеевны и склонился над ней с пылающим лицом.
— Женой будущего императора? — воскликнула Екатерина Алексеевна голосом, полным гнева и презрения. — Разве может стать императором он, не умеющий покорить себя самого своей воле? С какой стати я буду соблюдать обязанности по отношению к нему, раз он сам забывает всякую осмотрительность и позволяет оскорблениям сыпаться на меня целой рекой? О, вы не знаете, — продолжала она, всё более разгорячаясь, — сколько я боролась, чтобы исполнить обязанности по отношению к нему, чтобы вытащить его из тины пошлости; вы не знаете, что я растоптала и уничтожила в моём сердце! И всё напрасно; его удел — опускаться всё ниже и глубже; удерживать его я не в силах, но я-то сама не погибну с ним в этой тине! Свою обязанность русскому трону я выполнила, я дала ему наследника; но я не смею быть даже матерью, — горько прибавила она, — императрица разрешает мне лишь раз в месяц получасовое свидание с сыном, ум и сердце которого остаются чужды настолько, точно мы отделены друг от друга безбрежным океаном! Должна ли я, — с дикой страстностью воскликнула она, поднимая склонённую над её рукой голову графа и вперяя в его глаза сверкающий взгляд, — должна ли я бросить всякие мечты о счастье? Разве у меня нет обязанностей по отношению к самой себе, к другу, приносящему мне всё, в чём отказывает другой, которого мир называет моим мужем? Будущее принадлежит Богу, а я верю в Бога и свою будущность; но она далеко впереди, эта будущность, а сердце моё рвётся к ней неудержимо, и она светится мне в фигуре моего друга...