На пороге трона

Фельдмаршал машинально повернул лошадь.

Пассек продолжал держать пистолет наведённым на него; оба они поскакали по дороге. Проехав несколько шагов, они догнали карету, которая остановилась по приказу майора.

— Всё готово, — произнёс Пассек, — прошу вас, ваше высокопревосходительство, пожаловать в мою повозку, все ваши желания во время пути будут удовлетворены по первому же вашему слову.

Фельдмаршал ещё раз взглянул на еле видневшуюся в тумане линию огней. Одно мгновение в его мозгу сверкала мысль положиться на быстроту своей лошади, однако он не сделал этого; весьма возможно, что отложить всякую попытку этого рода его заставил страх не перед всё ещё направленным на него пистолетом Пассека, а перед страшным утомлением от такой скачки. Вздыхая, он сошёл с седла.

Пассек, как только заметил это движение, тоже соскочил с лошади и почтительно подержал своему пленнику стремя, пока тот слезал. Затем он открыл дверцу кареты и подсадил в неё фельдмаршала, после чего приказал одному из слуг сойти с козел и ехать подле кареты на одной из лошадей, ведя другую в поводу. Далее он сел рядом со своим пленником, и оба они, погруженные в задумчивость, покатили полной рысью по дороге в Петербург. На ближайшей станции Пассек оставил обеих лошадей фельдмаршала и приказал старосте местечка отправить их назад в лагерь, пояснив, что фельдмаршал, получив важные известия, решил ехать в Петербург.

Апраксин не говорил ни слова. Здесь уже нельзя было ожидать помощи от войск и всякая попытка к сопротивлению была бы полным безрассудством, так как, согласно приказу государыни, все крестьяне предоставлялись в полное распоряжение Пассека. Они ехали так с быстротой ветра, меняя на каждой станции всех шестерых лошадей, вплоть до вечера следующего дня. С наступлением ночи этого дня они добрались до местечка Тригорского; перед самыми воротами его им навстречу выехал императорский адъютант с двадцатью верховыми гренадерами. Он приказал карете остановиться и сообщил Пассеку приказ императрицы оставить фельдмаршала пленным в Тригорском, прибавив при этом, что тот должен дожидаться там военного суда, который соберётся для разбора его дела.

Апраксин выслушал этот приказ с почти тупым равнодушием; дорожная усталость и напряжённость нервов исчерпали его силы; его фигура казалась слабой и надломленной, лицо было распухшее и багровое, глаза налились кровью.

Пассек провёл своего пленника в приготовленное ему помещение.

   — Видите, ваше высокопревосходительство, — сказал он, когда фельдмаршал, совершенно уничтоженный, упал на стул, между тем как адъютант распределял по всему дому своих гренадеров, — я уже не буду иметь чести оставаться с вами. Я исполнил свой солдатский долг; мне остаётся лишь желать, чтобы у государыни не явилось повода в чём-либо упрекнуть вас.

Фельдмаршал с печальным взглядом протянул ему руку.

   — Но всё-таки, — продолжал Пассек, — я имею точный приказ передать самой государыне все бумаги, которые найду у вас. Вы сунули их в свой карман; если вы доверите их мне теперь, то я поручусь вам, по крайней мере, за то, что они попадут в собственные руки государыни — без посредников, так как я передам их только самой императрице.

   — Спасибо, большое спасибо вам! — произнёс Апраксин. — Это — последняя услуга, которую вы можете оказать мне; я верю искренности ваших слов.

Он вынул пакет, сунутый в карман в Ремиголе, и подал его Пассеку. Последний низко поклонился и вышел из комнаты, чтобы подыскать себе спальню.

«Я выполнил приказ, — сказал он про себя, — но надо позаботиться о том, чтобы больше не вышло никакой катастрофы; великая княгиня убедится, что я умею держать слово».

Он вскрыл пакет и прочёл содержание отдельных бумаг. Он нашёл там несколько писем, которые, правда, были написаны не рукой самого Бестужева, но по содержанию можно было догадаться, что отправителем был именно он. Эти письма были испещрены пометками Апраксина.

«Это может спасти фельдмаршала, — подумал Пассек, — эти письма могут иметь для него большое значение по своему содержанию, трактующему о военной неосторожности и бережении армии».

Он нашёл далее несколько записок великой княгини; из них одна убеждала фельдмаршала строго следовать приказам государыни. Её Пассек отделил от прочих. Он нашёл также и приказ великого князя и, совсем испуганный, отложил его к записке Екатерины Алексеевны.

   — Прочь всё это! — сказал он. — Моя совесть будет спокойна, если я уничтожу всё, чем могла бы воспользоваться месть и злоба для катастрофы!.. Пусть государыня накажет фельдмаршала как плохого генерала, но да не падёт на него обвинение в измене, в которой виноваты главным образом другие!..

Он открыл в печке дверцу и бросил важные документы в огонь, быстро превративший их в пепел.

Через несколько времени после этого в доме раздались громкие, неспокойные голоса. Пассек бросился в сени. Там бежали солдаты, указывая на комнату фельдмаршала, двери которой были настежь открыты. Пассек заглянул туда и увидел Апраксина лежащим на кровати. Перед ней стояли в полном оцепенении адъютант и староста.

Лицо фельдмаршала вспухло значительно больше обыкновенного, глаза были неподвижны, на губах показалась розовая пена, сложенные вместе руки держались за сердце.

   — Он умер, — воскликнул адъютант, — умер от удара!

Пассек подошёл к трупу и положил руку на его лоб; последний был холоден как лёд. Он попробовал приподнять руку Апраксина — та точно окаменела; он приложил ухо ко рту Апраксина, но последний уже не дышал.

   — Суд Божий! — произнёс глубоко взволнованный Пассек. — Вы останьтесь у трупа, — обратился он к адъютанту, — а я отправлюсь к государыне, чтобы дать ей отчёт в своей поездке. Она пошлёт вам приказ, что делать дальше.

Он вышел из комнаты, сел в свою повозку и поехал по дороге в Петербург.

LII

После того как Елизавета Петровна отправила Пассека в главную квартиру фельдмаршала, над Петербургом навис целый ряд дней болезненной неизвестности. Императрица продолжала безвыходно оставаться в своих апартаментах; канцлер, в руках которого находились все нити высшей русской политики, тоже ни на минуту не покидал своего дворца под тем предлогом, что его удерживают в постели его лета и слабое здоровье. Посланников иностранных держав, целой толпой добивавшихся его аудиенции, он направлял к вице-канцлеру графу Воронцову; поэтому все дипломатические сообщения, прежде чем достичь ушей государыни, должны были совершить путешествие от графа Воронцова к Бестужеву, а от последнего — к обер-камергеру, графу Ивану Ивановичу Шувалову. Но этот путь таил в себе массу преград и проволочек, и иностранным дипломатам приходилось убеждаться в том, что их сообщения и доклады оставались без ответа; это обстоятельство, конечно, не только оскорбляло их самолюбие, но и вызывало нарекания со стороны аккредитовавших их дворов, приписывавших всю вину за промедление их собственной небрежности. Таким образом, как дипломатия, так и всё петербургское общество были лишены какой бы то ни было возможности быть осведомлёнными о намерениях или хотя бы настроении государыни и судить о возможных политических комбинациях. Благодаря этому ежедневно возраставшие неуверенность и беспокойство вызывали всё большее недоверие между людьми и прежде оживлённая императорская резиденция казалась теперь точно вымершей.

Великий князь совершенно переменился. Его обычные опасливость и беспокойство сменились выражением мрачной решимости; он показывался теперь в небольшом кругу своего двора лишь к обеду, свою супругу приветствовал беглым наклонением головы, никогда не обращался к ней с разговором, на её замечания отвечал насмешливыми выходками или попросту оскорбительными восклицаниями, направленными, правда, не прямо против неё, но носившими такой характер, что всякий мог понять, куда они метят. Наоборот, Елизавету Романовну Воронцову Пётр Фёдорович приветствовал с исключительным вниманием: целовал ей — честь, не слыханная в русском придворном этикете, — при входе руку, приглашал садиться за обедом рядом с собой, угощал собственным вином и разговаривал почти исключительно с ней одной, не обращая внимания на общую беседу. К ужину он теперь не выходил, а собирал по вечерам у себя голштинских офицеров и совершенно открыто, через камердинера, приглашал туда графиню Воронцову, прося её оказать своим присутствием честь его гостям.