Страница 62 из 64
Опричник услышал крадущиеся шаги царя.
— Дозволь войти. — И срывающимся голосом вскрикнул: — Измена, царь!
Иоанн отступил. Лицо застыло в искривлённой белой маске. Взмахнул неожиданно посохом, швырнул его с силою в угол.
— Сказывай!
Малюта указал глазами на стрельцов. Грозный пропустил его в опочивальню.
— Измена, царь!
Достал из кармана обрывок шарфа.
— Хаят? — Царь сжался весь, опустился бессильно в кресло.
— Сам изволишь молвить.
Иоанн вдруг смущённо захохотал, откинувшись на спинку кресла. Малюта с ужасом глядел в остекленевшие глаза и прыгающее мёртвое лицо.
— Опомнись, царь!
Иоанн смолк, скрюченными пальцами впился в ручку кресла, порывисто и шумно дыша. Искоса взглянув на распростёртого на полу Малюту, бросил в него пёстрым обрывком шарфа.
— Шубу!
В темнице палач хлопотал над умирающим. Он промыл раны, перевязал, железным стержнем, приготовленным для пыток, разжал конвульсивно стиснутые зубы, влил в рот вина.
Окружённый опричниками, Иоанн спускался в подземелье.
Малюта, по царскому приказу, ворвался в опочивальню Темрюковны, схватил Хаят и уволок её в застенок.
Помертвевшая от страха царица притаилась на постели. При каждом шорохе падало сердце. В непереносимом ужасе она ждала прихода мужа.
У двери опочивальни караулила приставленная Малютой стража.
Палачи сорвали платье с Хаят. Скуратов держал перед нею раскалённый прут.
— Распусти-ка язык!
Замотала головой, плотно зажмурилась. Опричник ткнул прутом в грудь. Крикнула, рванулась из рук палачей.
— Взять в железа!
Тугой ошейник перехватил горло. Скуратов ткнул в зубы прутом. Зашипело раскалённое железо, чёрная кровь облепила подбородок, ползла на грудь.
— Распусти язык!
Топнул исступлённо, схватил плеть, скрученную из оленьих жил, полоснул по лицу. Только завыла глухо Хаят, показывая рукой на сожжённый язык.
Хитро прищурился Малюта.
— Ведомы нам ваши лукавства. И без языка замолвишь, коли велю!
Кивнул палачам. Сняли ошейник, привязали к рукам верёвки.
— Вздыби!
Хрустнули кости, безжизненное тело повисло на дыбе.
Малюта заложил за спину руки, раскатисто засмеялся, склонился к лицу, причмокнул так, как будто играл с сынишкой.
— Будешь молвить?
Всмотрелся, приложив ухо к груди, недовольно отстранился.
— Снять!
Набросился на палачей.
— Заморили прежде сроку! Тоже умельцы. — И, надевая шапку, приказал:— Зарыть в сенцах!
Иоанн стоял на корточках перед Калачом. Опричники дежурили на лестнице.
— Пошто Хаят с тобой в темницу ходила?
Насмешливо взглянул Калач в лицо царя, чуть приподнялся на локте.
— Не меня, царь, пытаешь. У царицы спроси.
Грозный поднялся. Жёлтое вытянутое лицо постарело, собралось густыми морщинами. Пальцы машинально теребили дергающийся клин бороды.
Калач, уже холодеющими губами, прошептал:
— Да ещё на перстень выдумщика глянь... он тряпкой... обмотал.
Грозный проткнул посохом грудь Калача.
ГЛАВА XV
Фиолетово-молочная пелена, окутавшая горизонт, серела, расплывалась и таяла, вспыхивая на востоке. Седой туман заклубился, разбух, рассыпался ослепительно сверкающей пылью.
Из-за снежного поля, лениво потягиваясь окостеневшими суставами, выглянул лес. Всходило январское солнце.
На дворе льнотрепальни суетились возчики, готовясь в путь. Ивашка не принимал участия в общем гомоне, сидел в стороне, грудью тянул какую-то унылую песню. Изредка он вглядывался обеспокоенно в сторону мастерской Никитки, тщетно ждал Фиму.
По случаю дня собора апостолов льнотрепальня стояла. Рабочие пришли поздно, для сортировки кудели. Наконец Ивашка увидел сестру. Она стояла, притаившись, в сарайчике при амбаре и отчаянными жестами манила его к себе. Ивашка неторопливо направился в противоположную сторону, скрылся за сугробами.
Фима на четвереньках поползла к нему. Он, усевшись в снег, поджидал её.
— Мешкаешь, а обоз вот-вот уйдёт.
Припала к его руке.
— Придёт он. Помешкай немного.
Сумрачно махнул рукой, поднялся.
— Где уж придёт!
Головной в последний раз обошёл обоз.
— Готовсь!
Возчики сели на лошадей, перекрестились, тронулись в путь. Ивашка насильно потащил за собою сестру. Она отбивалась, молила:
— Помешкай... немного ещё... он придёт.
Слова стыли на губах, казались самой ей бессмысленными и несбыточными.
Ивашка открыл полость, втолкнул Фиму в приготовленное убежище, сел на коня.
Медленно двигался по слободе обоз. У ворот стрелец пересчитал лошадей. Махнул рукой сторожу. Со скрипом раскрылись кованые ворота, пропустили обоз. Возчики свободно вздохнули, хлестнули коней.
Уже далеко за заставой они оживлённо заговорили, остановились перекусить.
— Жив? — весело перешучивались, усаживаясь у костров, щупали головы друг у друга.
— Был в слободе, а голова на плечах. Чудеса.
И, точно выпущенные на волю после долгого заключения, по-детски радовались зимнему холодному солнцу, кострам, залёгшему далеко к горизонту седому необъятному полю.
После пытки калёным железом Никишку оставили на время в покое. Он лежал на земле, привязанный к крыльям. Горло давил тяжёлый железный ошейник. На стене висел чертёж крыльев, а в углу были набросаны в беспорядке чучела и инструменты.
Всё это приказал снести в темницу Скуратов.
Никишка глухо выл от нестерпимой боли. На груди чёрными клочьями свисала сожжённая кожа, сгустки крови залепили нос и рот, мешали дыханию. За стеной кто-то, не передыхая, стучал заступом. Сквозь мутящееся сознание заключённый неожиданно вздрагивал, напряжённо прислушивался.
— Для меня... яму роют, — выкрикивал он в полубреду, зябко ёжился.
Никишка не слышал, как пришёл с палачами Малюта.
— Эй, ты, умелец!
Чуть приоткрыл глаза.
— Я тебе милость принёс.
Наклонился к холопу, с наслаждением заглянул в глаза, вспыхнувшие надеждой.
— Зарывать не буду живьём, а...
Малюта облизнулся, взбил бороду, переждал.
Никишка подался всем туловищем вперёд, — остро врезался в горло ошейник, утыканный мелкими, как булавочная головка, шипами.
— ...а сожгу тебя на костре с крыльями и всем имением твоим. — И приказал палачам: — Начинай!
Угрюмый, злой, шаркающей походкой, тяжело опираясь на посох, к темнице подошёл Иоанн. Десять опричников выстроились вдоль стен сводчатого коридора. В руке у каждого горела свеча. Стрелец приоткрыл дверь, отполз подальше в угол. Малюта и палачи упали перед царём на колени.
Грозный подошёл вплотную к Никишке. Всё тело его вздрагивало и почти закрылись глаза. Вдруг он ткнул посохом в спину палача.
— Руку!
Тот не понял, вскочил, бросился к заключённому.
— Руку! Дьяволы! Смерды! Всех на костёр!
Уже кричал царь, захлёбываясь, бил себя в грудь кулаком, лицо покрылось желваками, задёргалось. Правый глаз закрылся, левый горел жутким звериным блеском. Клещами впились пальцы в руку Никишки. Грозный сразу стих, присмирел, голова ушла в плечи. Расслабленным голосом, точно жаловался на незаслуженную обиду, попросил Малюту:
— Размотай тряпку на пальце у выдумщика.
Скуратов сорвал лоскут. Царь впился в перстень Темрюковны, сорвал его с пальца. Холодное спокойствие разлилось по его лицу. Молча вышел, крепко держался за руку Малюты, глазами отпустил опричников от себя.
Царица не поднималась с постели. В соседней комнате, чуя беду, перепуганно жались по углам боярышни.
Неподвижно стояли у двери стрельцы. Поодаль, у выхода на двор, дежурил Друцкой.
Иоанн направился в церковь. На паперти он выпустил руку Скуратова, скривил болезненно губы.
— Благовести благовестом великопостным!