Страница 44 из 64
На лице Грозного выразился величайший ужас, лишивший его слов.
На всех присутствующих — исключая царевича разве да Бориса Годунова — слова Осётра и Глаши произвели разнообразные действия с общим ощущением трепета и неотразимости бедствия. Малюта, дерзкий и находчивый всегда, тут не мог владеть собой и собрать мысли. Взгляд, брошенный на него Грозным, заставил затрепетать злодея — и в сердце царя этот трепет его был самым неопровержимым доказательством страшного дела.
Иван Васильевич зашатался. Тяжело опустился на своё кресло, схватясь за голову, словно стараясь удержать её на плечах. Действительно, от внезапного прилива крови голова у него кружилась — и все предметы представлялись в движении, удерживая облики свои только до половины, наполовину же представляясь тусклыми. Тишина была так велика, что могло бы слышаться усиленное биение сердца в груди присутствовавших, если бы их было не так много. Какая-то невыразимая тяжесть мешала вылетать порывам дыханья, хотя от напора его готовы были задохнуться многие. Осилив первый эту бурю ужаса, Иоанн движением руки подозвал к себе Бориса и, задыхаясь, сказал ему, указывая на Глашу:
— Возьми, чтобы была она цела и невредима... Останьтеся вы, — произнёс Грозный, взяв за руку сына.
Держа за руку Глашу, Борис Годунов тихо молвил всем:
— Выйти велено.
За дверью отдал приказ взять раненого Субботу в сторожку и, как бы делая над собою величайшее усилие, шепнул на ухо подбежавшему было Малюте:
— Уезжай немедленно к войску, если жизнь дорога тебе! Уходится — дам знать... До того на глаза не попадайся.
Зверь Малюта подчинился приказу этого молокососа.
Эпилог
СЕРДЦЕ ЦАРЁВО В РУЦЕ БОЖИЕЙ
Ночь. Царя Грозного узнать нельзя, так изменили его несколько часов тяжёлой скорби, чуть не отчаяния. Ум страждущего монарха получил давно ему, казалось, незнакомую проницательность, при настоящем положении только усиливающую душевную боль. Сознание, что он сам, всей душой предан улучшению быта народного, служил игрушкой врагов народа, напускавших гнев державного на кого хотелось этим извергам, — было самым мучительным. Уверенность, теперь несомненная, что, напуская страхи придумываемыми восстаниями и заговорами, коварная клика злодеев набросила на самодержавного государя тень множества чёрных дел, самый намёк на которые отвергнуть был бы его совестью, умом и волею, — представляла Грозному положение его безвыходным. Тиран, мучитель безвинных, руками таких же зверей, как сам, — вот что скажут потомки, не ведавшие всей неотвратимости обмана, которым осетили умного правителя те самые, которых поставил он на замену адашевцев.
— Кто же поверит, что выбирая в свои наперсники зверей, носивших только образ человеческий, я не удовлетворял личным побуждениям злого сердца! — горько рыдая, говорил сам с собою царь Иван Васильевич. — И будут они правы, по-своему верно ставя обвинения. Не нравились ему, скажут они, не за то адашевцы, что всем заправляли и всё забрали в лапы, скрывая от царя правду и показывая, что им было нужно, набрал он им на смену таких же управителей. Значит, нужны ему были эти шайки полновластных хозяев, ворочавших его именем? Адашевцы оказались менее жестокими! Человеческая кровь нужна была. Пить и лить её — выискалась шайка кромешников. От них, говорят, никому нет пощады. А я?.. Опустил руки!.. Вижу и слышу только так, и то, что мне говорят и по-своему, прежде натолковав, указывают... Где моя прозорливость была, когда сомнение щемило сердце, а ухо поддавалось лепету коварных сплетений лжи, на гибель сотням и тысячам?.. Ну, казню я своих злодеев, очистят ли меня осужденье и кара их от обвинения в потворстве с моей стороны сперва, а потом в взваливанье на них моей же вины? Их гибель, скажут, нужна была ему, чтобы себя обелить! Вот моё положение. Кому я, самодержец, скажу, что эти изверги меня так осетили, что я делал всё им угодное и нужное и не подумал поверить да разузнать, подлинную ли правду мою представляют? Как царю не поверить донесенью слуг своих, когда он постоянно всё и узнает из этих же донесений?! Сам собою не имею я возможности открыть подлог и ложь, если захотят меня морочить! Сознаться в невозможности видеть истину, самому сказать, что я неспособен управлять? А другие, если ты откажешься, способнее, что ли, это выполнить? Сесть на престол многие поохотятся, пусти только. Выполнить царские обязанности — если не сможет привычный кормчий, по человечеству несвободный от промахов, — где смочь понести их непривычному, неопытному?.. Меня — наследственного владыку — могут окружить прихлебатели, искатели милостей, первые враги государей. Не больше ли зла наведут они при случайно возвысившемся? Сердцеведец!.. Ты зришь глубину души моей! Впал я в сети коварства и перед судом Твоим не обинуюсь, за зло, моим именем учинённое, понести заслуженное мною. Верую в святость судеб Твоих! Если же перед Тобой не хочу оправдываться неведением, какая польза перед людьми сваливать мне, самодержцу, вину на презренных слуг? Карай меня, Господи, за зло, ими учинённое! Сознаю в этом правосудие: но — просвети, пока не настанет час кары! Просвети мои умственные очи, да вторично не сделаюсь орудием людской злобы... Невознаградима кровь, пролитая злодеями при моём ослеплении... По крайней мере, нужно вознаградить, кого можно и кто не предстал ещё моим обвинителем перед Судьёй Праведным. Эй, кто там?.. Позвать Годунова Бориса ко мне!
Любимец царевича предвидел, что уста Иоанна произнесут в порывах мрачного отчаяния, и только ожидал зова, готовый пролить бальзам утешения в душу сильно потрясённого государя. Пользуясь страхом, наведённым признаньем Субботы и словами Глаши, молодой царедворец сумел повернуть руль царской благосклонности в свою пользу — советом Малюте скрыться от гнева. Удаление этого корня зла дало возможность не тратя времени начать поправку содеянного вреда. В силу царского приказа, он не только спас Глашу, но и вырвал из рук палачей ещё другие жертвы их злобы и любостяжания. Опричники собраны и усажены в слободах, назначенных для постоя их. Оцепленья сняты. Ватажник с братьею сам попал в кандалы и на цепь. Поп Лука — тоже с ними вместе. Выводимые на правёж выпущены — и весть, что авось смилуется Создатель? — в этот ещё вечер облетела опустошённые слободы. Напуганные только боялись верить слуху о прекращении ужасов, хотя песни кромешников смолкли.
— Что в несчастном городе? — спросил Грозный вошедшего Бориса.
— Боятся верить покуда минованью ужасов.
— О Господи! Что мне делать, преступнику?..
— Во-первых, государь, благоизволишь ободрить заутра уцелевших... Разошлём, во-вторых, помянники по обителям о поминовении страдальцев и страдалиц от Малютиной злобы и коварства.
— Моленья о душах их наша обязанность, но не сильны они смыть с души моей злодейства рабов моих...
— Государь, мёртвые не встают; не успел я спасти Осётра — Василий Грязной, услыша твоё решение, уже покончил его.
— Впиши его, несчастного и правдивого, первого в памянник... Встал за правое дело и — погиб!
— На то была воля не твоя, государь, он поднял оружие на своих... По совести не могу обвинить его, но долг не даёт возможности и оправдать: поднявшие меч — мечом погибнут! Он, как донесли мне, жаждал смерти, считая себя виноватым раньше за злодейство над мужем поведавшей пред тобой лютость мучителей... Грязной на зло скор, как и все опричные...
— Я бы мог простить ему ревность не по разуму... Но он не просил пощады... Да будет воля Божия! Не ворочу я к жизни его, а был честный слуга.
— Зато грабителей, государь, и притеснителей, ради корысти пустившихся на доносы, не пощадит твоё правосудие.
— Делай с ними, что знаешь, и с Малютой...
— Ты не увидишь его более, государь... Разве донесу, когда сложит честно голову в бою...
— О нём не поминай мне. Приготовь всё к выезду нашему, и... Собрать людей новгородских... Хочу уверить их в безопасности.