Страница 43 из 64
Гнавшие женщин бежали, крича: «Измена!»
Малюта побледнел, услышав внезапно этот крик, и пришпорил коня своего. Одновременно с ним, но другой стороной, скакали на внезапного врага уже пятеро опричников. С одного удара он успел свалить поодиночке троих; удар четвёртого попал вскользь, однако ранил руку, а пятый, споткнувшись с конём, не успел поднять меча, как потерял голову. Сзади наскакал в это мгновение Малюта и кнутовищем, безоружный, ударил по голове и между плеч ошеломлённого храбреца. Но ещё в горячности, Суббота быстро поворотился и размахом меча перерубил бы надвое смельчака, если бы Малюта не отскочил и не крикнул:
— Осётр!
Голос и наружность Григорья Лукьяныча были слишком знакомы Осётру, чтобы он мгновенно не узнал своего начальника.
— Так-то ты своих бьёшь! — крикнул Малюта.
— Разбойники заслуживают смерти.
— Не твоё дело рассуждать! Как смел ты поднять руку на слуг царских?
— Царь не атаман разбойников... Суди меня Бог и государь, коли в чём винен, а невинных бить не дам, пока жив...
— Чего невинные... Кого же бьют? Ты всё ещё не пришёл в себя...
— Нет, боярин... Хорошо слышал и Глашины слова, и подтвержденье того злодея, которого я первым убил, что этих женщин топить вели изверги!.. Не давая губитьм, невинных, я — не разбойник, я слуга царский... верный
— Это разберут после... Брось меч, тобой осквернённый убийством своих, и следуй за мною. Хватай его! — крикнул Малюта подоспевшим трём-четырём ещё кромешникам.
— Коли своих бил этим мечом — не отдам его никому, пусть царь меня судит!.. Если скажет он, что губят народ по его указу, — поверю... А тебе, боярин, не верю! Погиб я, не спорю и защищаться не хочу... Но жизнь моя значит тут что-нибудь — правда!
И, махая мечом, Осётр не давал к себе подступить. Отваги же броситься под шальной удар у опричников не хватало, видя убитых этим сумасшедшим.
— Вишь, он рехнулся, боярин! — отозвался один из опричников. — Пусть едет к царю, — подмигивая Малюте, чтобы он не перечил этой невинной лжи, чтобы провести страшного рубаку, внушительно добавил ему непрошеный советник. Когда бы он знал, как нелюбо явленье вновь к государю было теперь Григорью Лукьянычу!
Делать, однако же, было нечего. Пришлось уговариваться с Субботой, не выпускавшим и руку Глаши.
— Добро, пусть царь судит тебя, любимца своею, поддакнул Малюта, не думая, чтобы горячему Осётру удалось доступить до державного. Сам он считал нужным предварительно доложить дело, чтобы ещё раз колючая правда не представилась во всём неприкосновенном своём виде. Вышло не совсем так.
Суббота посадил к себе на коня связанную Глашу с дитятей. Малюта поехал вперёд на Городище, за храбрецом в почтительном отдалении последовала кучка кромешников, не спуская глаз с твёрдодержимого меча, покрытого кровью.
Против царского дома остановился в сторонке этот кортеж, и Малюта ловко юркнул к государю с заднего крыльца.
Слух, что сделалось возмущение и привезли губителя опричников, вызвал на крыльцо толпу любопытных. Молодой Борис Годунов был одним из них. С первого взгляда он узнал стремянного — медвежьего плясуна, и любопытство, и расчёт заставили царского любимца политика заговорить с учинившим побоище. Хитрый Борис выслушал дело и пошёл в хоромы, тут же решив помочь виноватому, который не думал запираться и просить пощады. Это было выгодно для цели, у него уже давно обдуманной: низвергнуть Малюту, открыв глаза царю Грозному на злодейства, совершаемые его именем.
Воротиться к царевичу, нарядить его, явиться к отцу-государю с предложением выслушать лично преступника было для Бориса делом не трудным, без потери дорогого времени.
Малюта не вдруг решился и не прямо сказал о бое опричников, подготовляя издалека царя, и уже забежал с известием о сумасшествии стремянного Осётра, который будто не помнил, за что поколол заигравшихся с ним товарищей, хотевших подразнить его медвежьего пляскою. Всё шло как по маслу. Грозный сочувственно принял известие о болезни верного слуги своего. По обычаю своей подозрительности, Иоанн только прибавил:
— Разыскать, не было ли зла тут: не опоили ли его, понасердку!
— Разузнаем, государь... Всё разузнаем, а теперь нужно малого убрать в надёжное место, не то бы дурна не учинил над собою.
Вошёл сильно взволнованный царевич и прямо заговорил:
— Государь-батюшка, на мосту на Софийском смута. Опричников побил стремянной наш Осётр, меч обнажив и напав на стражу...
— Это дело, Ваня, не так Малюта говорит. Осётр-то с ума сбрёл... Не помнит ничего и понятия не имеет совсем. Поколол зубоскалов... Смеяться, вишь, да дразнить его вздумали.
— Малюта, государь, не то говорил тебе. Осётр Суббота во всей своей памяти в учинённом художестве не запирается, приносит полное покаяние.
— Просветление, что ль, малое нашло?.. Повидать мы его сами постараемся.
— Не просветленье малое, государь, а полное признанье... Осётр ведь перед дворец твой приведён и с поличным. Говорит всё ясно и отчётливо. Сам изволишь убедиться, коли повелишь ввести его.
— Коли здесь он и может всё помнить — ввести.
— Веди Осётра, Борис! — крикнул царевич, поспешив заявить, чтобы не предупредил Малюта, от этой неожиданности раскрытия лжи своей потерявшийся.
Растворились двери из сеней — и, всё продолжая держать плачущую Глашу с ребёнком на руках, вошёл суровый Суббота с окровавленным мечом своим и сам покрытый кровью из раны на прорубленном плече.
— Виноват, великий государь! — начал он, преклонив колена. — Побил я грабителей и разбойников, не признав в них слуг твоих, когда говорили они, что доподлинно губить вели безвинных женщин, вместе с этой Глафирой. Вины за этими женщинами быть не может, а слуги твои — не Иродовы избиватели младенцев. Меча, которым убил я извергов, не отдал я без твоей державной воли. Казни меня, виноватого, защити только безвинную. Я любил её как невесту свою. Потеряв её, хотел отомстить своим обидчикам. Стравил медведю её мужа — дьяка Данилу — и за это казнь заслуживаю. За то же, что поднял меч на защиту — рассудит правота твоя: виновен ли я? Пощады не прошу и не заслуживаю, но тебе только поверю, коли сам скажешь, что с ведома твоего топят народ ежедень, с детями. Не мне верь, а этой женщине. Сам её спроси.
И он сложил окровавленный меч к ногам царским.
— Поднявшие меч — мечом и погибнуть должны!.. — отозвался Грозный, выслушав признание Субботы. — Ты бы должен был помнить это и не быть мстителем, — прибавил государь грустно.
— Голова моя пред тобой, государь, повели казнить неключимого, но выслушай слова этой несчастной.
— Её выслушаю, а ты приготовься! Не в катские руки отдам тебя, умрёшь от руки товарища... Я не забываю, что ты — опричник! Говори всю правду — что знаешь? — обратился Грозный к отчаянной Глаше.
— Знаю, государь, я одно, неведомо за что бьют и топят у нас в Новагороде сотнями, слуги твои... Меня с другими женщинами волокли тоже топить, как попался Суббота... Признал он меня. Я попросила спасти дитя только. Он не поверил мне, что нас губить тащат... Переспросил опричника: так ли? Тот подтвердил... Суббота и ему не поверил, чтобы была на то воля твоя, государь: губить без вины всех нас. Убил прежде сказавшего, считая его не слугой твоим, а разбойником... Потом других порубил, что налетели на него. Меча не хотел отдать никому, кроме тебя. Ослушался боярина, должно быть, лютого губителя нашего. — Она глазами указала на Малюту.
— Карать государь должен за крамолу! — отозвался Грозный, но в голосе его слышалась теперь не ярость и гнев, а глубокая скорбь и неуверенность. — Губить невинных мне, царю, и в мысль не приходило... Казнить без суда — я не приказывал... Ведуньев каких-то, упорных, не хотевших отвечать, только я велел, за нераскаянность при дознанной виновности, покарать по Судебнику за злые дела их...
— Государь, — ответила отчаянная Глаша, — всех женщин да мужчин губили, не спрашивая, за что... Коли нечего отвечать на вопрос о деле, о коем нечего не знаешь сказать, поневоле скажешь — нет! Это ли нераскаянность и ослушанье? Это ли причина: губить огулом, без разбору?